Юрий Белов - Год спокойного солнца
— Ты не обижайся, — сказал он, видя, что она огорчилась и сникла. — Не хочу я в вашу больницу.
— Ну вот еще! — вскинулась она, сразу поняв, что в самом деле стояло за его «не надо». — Глупости какие. От тебя я этого просто не ожидала. Наша клиника ничем не хуже других, и болезнь есть болезнь, какой бы характер ни носило заболевание. А то взяли моду — об инфаркте или гипертонии говорить чуть ли не с гордостью. Один умник, из медицинских светил, даже в газете писал, что гипертония самая человеческая из всех болезней. Животные, видите ли, гипертонией не болеют. Встретишь знакомого, справишься о здоровье, он эдак гордо: мотор барахлит, и к левой груди ладонь прикладывает. А признаться в психическом расстройстве ни у кого язык не повернется. Даже шепотом не скажут, даже на ухо близкому человеку. А ты скажи на милость, чем абстиненция барбамиловая хуже звучит, чем тот же инфаркт миокарда? По-моему, даже поэтичнее.
Но ему неприятен был этот разговор.
— Ты Витьку Крестьянинова помнишь? — спросил он.
— Конечно.
— Умер он.
— Да ты что! — У нее губы задрожали и слезы на глазах выступили; лицо сморщилось и сразу стало некрасивым. — Когда?
— Неделя уже.
— Ах ты боже мой! Что же с ним?
— Инсульт.
Зажав щеки ладонями, она потрясенно смотрела перед собой невидящими глазами.
Витька Крестьянинов… Такой был здоровяк. А талантлив!.. Он же доктором наук стал, кажется, даже членкорром… И в самом расцвете творческих сил…
— Знаешь, — проговорила она глухо, — я все чаще думаю о том, что в детстве и юности смерть косит совсем неизвестных людей. Кто-то умер — а для тебя имя его ничего не говорит, и все выглядит так, словно смерть вообще существует в ином мире, ты — здесь, а она — там. Потом начинают умирать те, о ком где-то слышал, еще позже — те, кого видел, знал. Теперь вот друзья уходят. Точно круг сжимается — все уже, уже…
— Это потому, что ты войны не знала, — сказал Марат.
— Ну как же!.. — начала она горячо и осеклась.
А ведь верно, война для нее далеко прошла. В памяти то время стираться стало, исчезать, подлинное вмещалось прочитанным или в кино увиденным. А что же было? Эвакуированных помнила, как привезли к ним первых детей, чудом спасшихся в разбомбленном поезде. Страшное жило в их глазах долго, и детдомовские не знали как обласкать их, успокоить, отвлечь. Но интересно было — ребята войну своими глазами видели. Один мальчишка осколок зажигательной бомбы привез — его скоблили ножом и поджигали металлический порошок, который вспыхивал как магний. Безногого помнит на мосту возле вокзала. Прямо на тротуаре он ловко двигал полые половинки ореха, предлагал делать ставки и угадать, под которой горошина. Обжуливал отчаянно, нагло перекидывал ореховую скорлупу, спешил деньги загрести. Каждый видел — вот же она, горошина, под этой половинкой, а безногий бессовестно подсовывал другую. Тут в обиды, скандал, ругань, а дружки стеной: ты на кого, на инвалида войны?..
Помнит еще как на черепашку в колхоз ездили, и район помнит — Ахангаранский. Ползали по склонам зеленых холмов, где уже колосилась пшеница, собирали вредителей в бутылки. Вечерами сдавали приемщику, тот взвешивал и записывал, кто сколько собрал, потом тайком закапывал черепашку. Мальчишки выследили, стали отрывать и сдавать вторично. Но вскоре попались. Шуму было! На собрании обсуждали, стыдили…
В госпиталь еще ходили, концерты давали. Но их к выздоравливающим пускали, никаких особых страхов там не видели.
Зимой сорок второго в комсомол приняли. Под Сталинградом самые жаркие бои шли, она тогда и не понимала, какие это были бои, через много лет только кинохронику увидела, ужаснулась. Из райкома они вышли с Витькой Крестьяниновым, остановились на темной улице и он сказал с чувством: «Я этот день никогда не забуду. Как только год подойдет, попрошусь добровольцем…» К вечеру подморозило, поземка мела по мостовой, по трамвайным рельсам. Улица пустынна была, тиха, тревожна, и окна затемнены. Ей холодно стало в легком пальтишке и парусиновых туфлях, но она стояла рядом с Витькой, смотрела на пустынную улицу, на затемненные мрачные дома и кивала в знак согласия. Но ей на фронт проситься не хотелось, и она стыдилась признаться в этом.
А потом на завод «Транссигнал» направили, там и работала.
Вот и вся война. Ну, сводки, конечно, слушали, киносборники смотрели — про Антошу Рыбкина, — про Швейка. Передача еще по радио была — рассказы неунывающего Сени Ястребкова, песня его:
Вернусь я скоро снова,И вас прошу не забытьПро Сеню Ястребкова,И песни его любить.
Песен тогда много было, хороших песен, она и сейчас любит их слушать, когда передают. Но песни песнями, а ребята их группы стали на фронт уходить — там, видно, не до песен было. То на одного похоронка пришла, то на другого. Но они к тому времени уже рассеялись, работали кто где, жили в разных общежитиях. Однажды ей записку от Витьки Крестьянинова передали: уезжаю завтра в шесть. Утром, темно еще было, она побежала на вокзал. Дождь хлестал, хорошо ей резиновые сапоги подруга дала, ноги хоть не промокли, а так — нитки сухой не было, когда добежала. Трамваи еще не ходили, так что всю Первомайскую в резиновых этих сапогах вымерила. Ни военных, ни новобранцев нигде на вокзале не было. Сказали: в третьем зале. А это и не зал вовсе был, а скверик, штакетником огороженный. Правда, навес был, но худой, капало на людей, которые покорно сидели на узлах. И здесь Витьки и его команды не было. Так с ним и не простилась. Он ей несколько писем написал, она два раза ответила, а потом переписка их заглохла. С Маратом тоже так вышло: он ей писал, а она не поверила, подумала, что нарочно решил не возвращаться, кто в Ленинграде не захочет жить! Она ведь и не представляла, что это такое — блокада. Но если по правде, то и не в этом дело было совсем, а в том, что прислали на завод ребят из транспортного техникума на практику, и среди них был Кирилл Сомов. Конечно, если бы Марат хоть намекнул, что ранен, контужен! Но он не сообщил, она о его несчастьях узнала, уже когда он вернулся, да и то случайно…
Вот такие воспоминания.
— Война — это другое, — сказала она. — Я о нормальной человеческой жизни говорю. И о смерти.
— Мне тоже инсульт уготован, — неожиданно произнес Марат. — Кровоизлияние. Я точно знаю.
— Брось ты, ей-богу, — сказала она досадливо, стараясь убедительной быть, чтобы не прошел их разговор бесследно. — Во-первых, в твоем случае это совсем не обязательно. А во-вторых, кровоизлияние не такая уж страшная вещь, как думают, нечего его бояться.
— А Витька? — спросил он и посмотрел пытливо.
— А я тебе приведу сотни примеров, когда все обходилось благополучно. Человеческий мозг необычайно пластичен, его участки способны взаимозамещаться. Вполне авторитетно говорю. У Пастера в сорок шесть лет случилось кровоизлияние в правое полушарие, а он дожил до семидесяти трех. И все свои великие открытия сделал с помощью только левого полушария. Кстати, в те годы средняя продолжительность жизни была куда короче, чем сейчас. Так что паниковать нет никакой причины. А на обследование все-таки приди. Отбрось глупые предрассудки и приди. Я тебе документально покажу, что тебя ждет и что не ждет.
— Хиромантия в современном обличье? — усмехнулся Марат. — Ты можешь точно предсказать день, которого нужно бояться?
— Напрасно злословишь, — обидчиво проговорила она. — Только обыватель считает, что врачи ничего не понимают. А ты вбил себе в голову: «мне уготован инсульт» — и ждешь, прислушиваешься, так и впрямь можно болезнь вызвать, силой внушения только.
— Язык мой — враг мой, — вздохнул он. — Ладно, от инсульта отрекаюсь. Ты довольна?
— Эх, Марат, Марат, — покачала она головой, и вдруг само собой вырвалось: — Я не знаю, что со мной будет, если… — Она вовремя оборвала себя и, заливаясь краской стыда, проговорила еле слышно: — Ты прости меня, я сама не понимаю, что говорю…
— Ну, что ты, — очень мягко, с нежностью, какой не ожидал от себя, ответил Марат. — Нам нельзя сердиться друг на друга, мы с тобой только вдвоем остались…
Он хотел добавить: из всей нашей группы, но смолчал.
Встретив его взгляд, Наталья Сергеевна словно задохнулась и снова почувствовала слабость и головокружение. «Да что же это? — растерянно спросила она себя и вдруг впервые призналась: — Я люблю его, я без него жить не смогу, я как девчонка — только в глаза взгляну…»
— Смотри, это Борис?
Поспешно поднявшись и не дожидаясь ответа, Назаров взмахнул рукой. Но с дороги его могли и не заметить, тогда он пошел прямо через боскет, испачкав сырой землей туфли, с неожиданной проворностью перемахнул через невысокую ограду и выскочил на тротуар.
22Соскочив с мотоцикла, едва кивнув Казакову и сразу же забыв о нем и обо всем на свете, Борис устремился к Назарову.
