Джон Брэйн - Жизнь наверху
— Как ты думаешь, чем он занят сегодня вечером? Стреляет из лука! Он уже был дома, прочел мою записку, но не обратил на нее ни малейшего внимания. Поел хлеба с сыром и отправился в кабак, где теперь пьет пиво, стреляет из лука и якшается со всяким сбродом и где все его, конечно, обожают. Еще бы, это же им льстит — ведь он «настоящий джентльмен».
Она презрительно подчеркнула эти два слова — совершенно так же, как я сам когда-то.
— Не злитесь и не расстраивайтесь понапрасну, дорогая,— заметил я.— Марк совсем не так плох.
— Вы всегда стоите друг за друга,— сказала она.— Я сама стояла за него горой десятки и сотни раз. Но теперь с этим покончено. Я вижу его насквозь. О господи, я просто не знаю, что мне делать.— На этот раз в ее голосе прозвучало подлинное отчаяние.
— Ей-богу, вам надо выпить,— сказал я.
— Мне надо забыться,— сказала она.— Забыться, отдохнуть как следует. Я так устала от вечных оскорблений и обид.
— Ты можешь остаться у нас, если хочешь,— предложила Сьюзен.— Комната Гарри теперь свободна, можно поставить там раскладную кровать.
Она быстро, оживленно начала рассказывать, как все можно отлично устроить; получалось так, будто я всю жизнь только и мечтал спать на кушетке и поселить в своем доме Сибиллу с ее Толсторожими Крикушами. А сама она отнюдь не была в таком восторге, когда я как-то на днях предложил пригласить дядю Дика и тетю Эмили погостить у нас в субботу и воскресенье.
— Ты ничего не имеешь против, Джо?
— Нет, конечно,— сказал я.
— И Герда остается до пятницы, так что мы все сообща отлично сможем присмотреть за ребятишками.
Я открыл жестянку с арахисом.
— Ну разумеется, дорогая. Рад буду помочь.
— Вот и прекрасно. Значит, решено.
— Ты бы все же спросила сначала Сибиллу, хочет ли она у нас остаться.
Сибилла сказала жеманно:
— Ты так добра, Сьюзен… Но я думаю, что лучше не стоит. Я должна обдумать все и решить в холодном, трезвом свете дня…— Она поднялась.
— Просто не знаю, что бы я делала без вас эти последние дни. Да благословит вас бог, вас обоих.
Внезапно она снова разрыдалась.
— Как бы я хотела умереть! — восклицала она.— О, как бы я хотела умереть!
Сьюзен обняла ее.
— Бедная Сибилла! Не расстраивайся так, дорогая, мы тебя не оставим.
Я сунул пригоршню арахиса в рот — для обеда уже не оставалось времени.
— Я ухожу,— сказал я Сьюзен.— Приду сегодня рано.— Она машинально кивнула мне. Все ее внимание было поглощено Сибиллой. Шумная неопрятная горесть Сибиллы заполнила всю комнату; мне показалось, что она просочилась даже вслед за мной в столовую, где Герда раздевала Барбару.
— Где остальные дети? — спросил я Герду.
— Они в саду за домом,— сказала Герда.— По-моему, они все ревут…
— Я опять поколотила Линду,— сказала Барбара, вылезая из-под джемпера.— И она убежала. И Вивьен, и Хэлин убежали тоже, да, они убежали.
— Ты скверная девочка,— сказал я, но не смог сдержать улыбки. Барбара улыбнулась мне в ответ без малейших признаков боязни. Я поднял ее и держал на высоте плеч; она болтала ногами и извивалась у меня в руках.— Ты очень, очень скверная девочка,— сказал я.
— Я спою тебе песенку,— сказала она.
— Папе пора уходить, малышка.
— Летнее солнышко ярко блестит, радость на крыльях к нам в гости летит…— она умолкла и нахмурилась.
— Ну, дальше,— сказал я.
— Я поколочу их снова, если они возьмут моего мишку, и моего уродика, и мой велосипед.
Я расхохотался.
— Ай да дочка, вся в меня! — сказал я.— Никому не даст над собой командовать.
Она озадаченно поглядела на меня.
— Как ты сказал, папочка?
Я поцеловал ее.
— Неважно. Ты и я… мы с тобой понимаем друг друга.
Она кивнула. И комната сразу стала как будто просторнее, и мне показалось, что на столе полно еды. Голодный, раздосадованный, я неожиданно чуть не прослезился от избытка счастья.
9
В доме Марка всегда стоял запах рыбы. Но не такой, как в рыбных закусочных — веселый, теплый, уютный, хотя и грубоватый, и не такой, как на морском берегу — острый, свежий, чуть сладковатый — запах крабов и устриц. В доме Марка пахло так, словно там каждый день на завтрак, на обед и на ужин ели вареную треску. Но никто, кроме меня, этого, по-видимому, не замечал — одна только Барбара как-то раз заявила об этом во всеуслышание. А может быть, ничего этого в самом деле нет, не раз приходило мне в голову; может быть, это просто оттого, что в доме поселилось несчастье.
Но в тот вечер этому запаху было там не место. Марк и Сибилла помирились. Они решили начать жизнь сначала ради детей. По случаю примирения был устроен праздничный обед: мы должны были — как, смущенно запинаясь, объяснила нам Сибилла — преломить с ними хлеб на вечную любовь и согласие.
Когда мы все уселись за стол, она прижала платок к глазам.
— Что случилось, дорогая? — спросил Марк.
— Я так счастлива,— сказала Сибилла.— Вот мы здесь вместе, в нашем доме, обедаем с нашими друзьями… Мне просто как-то даже не верится…
Что можно было на это ответить? Я ободряюще — так мне во всяком случае казалось — улыбнулся ей и отхлебнул ложку супа. Суп был чуть теплый и как-то странно хрустел на зубах; от него слегка попахивало куриным жиром.
Сибилла погладила меня по руке.
— Не сердитесь на меня,— сказала она.— Глупо, что у меня и сейчас еще глаза на мокром месте. Но ведь мы, женщины, такие вздорные, нелепые создания. Правда, Марк?
Марк кивнул. Глаза у него подозрительно блестели — верно, уже подкрепился чем-нибудь более основательным, чем этот херес, которым они нас угощают, подумалось мне.
— Вы более чувствительны,— сказал он.— А мы в общем-то толстокожий народ. Вы согласны со мной, Джо?
— Не ищите у меня поддержки,— сказал я и хлебнул вторую ложку супа. Она не показалась мне вкуснее первой.
— Я так благодарна вам и Сьюзен,— сказала Сибилла.— Если бы не вы, мы бы не сидели здесь все вместе сегодня. Да благословит вас бог, мои дорогие.
— И особенно Сьюзен,— сказал Марк.
— Выпьем за их здоровье,— предложила Сибилла.
Она была просто наверху блаженства. Она была героиней этой драмы, и весь свет прожекторов был устремлен на нее. И на мгновение, глядя на ее сиявшее счастьем лицо, я подумал, что все остальное не имеет значения: тесная столовая, которую вечно продувал сквозняк, ярко-голубые обои в немыслимом сочетании с зелеными портьерами и красным ковром, и несъедобный суп, и еще более несъедобное второе, которое, вероятно, за ним последует, и то, что новое тускло-бордовое платье Сибиллы было слишком претенциозным и кричащим и словно нарочно подчеркивало, что ей скоро стукнет сорок пять и она никогда не заботилась в должной мере о своем цвете лица и фигуре. Да, все это не имело значения — она возродилась к жизни. Бедная, толстая, глупая Сибилла возродилась к жизни. Большинство людей почти всегда обижено жизнью; даже во сне их преследуют либо тигры, либо палачи, и никому не дано увидеть людей такими, каковы они на самом деле. И до этой минуты я никогда не видел настоящей Сибиллы, я как бы судил о ней по ее поведению в кресле дантиста. А вот на этот раз передо мной была Сибилла, которая не чувствовала себя обиженной; быть может, она даже верила, что Марк изменился и не будет ее обижать и впредь. Она была счастлива. Докучная необходимость жалеть ее отпала, и мне, вопреки всем ожиданиям, стало приятно и весело. Непрожаренные телячьи котлеты были на редкость безвкусны, горошек какой-то клейкий, мороженый торт растаял, а югославский рейнвейн был заморожен так, что сводило скулы, но я получал от всего удовольствие, потому что смотрел на все глазами Сибиллы, и для меня все это стало лишь материальным выражением ее праздника, лишь символом ее примирения с Марком.
Сьюзен была очень молчалива и почти не прикасалась к еде. Однако и она была захвачена происходящим. Я давно не видел, чтобы ее лицо было таким мягким и женственным, так светилось нежностью. И никогда не выглядела она такой юной. Ее белое платье из органди, несмотря на глубокий вырез, было похоже на наряд для конфирмации. Ну можно ли поверить, что она мать двоих детей,— с себялюбивой гордостью обладателя подумал я. Внезапно я испытал чувство, похожее на страх. Я понял, откуда эта мягкая женственность, эта нежность: Сьюзен созрела, Сьюзен стала Матерью, Сьюзен опекала Марка и Сибиллу, она помогла им воссоединиться. Я почувствовал, как мое уважение к ней перерастает в почти благоговейное преклонение: она сделалась лучше, стала такой, какой она еще никогда не была, и сразу — при мысли об этом я испытал странное чувство облегчения — возвысилась надо мной, стала несравненно лучше меня.
Сибилла вздохнула.
— Я чувствую себя такой счастливой сейчас, здесь, вместе с моим мужем и с вами, мои друзья. Страшная буря пронеслась над нами, но мы ее выдержали. У тебя тоже такое чувство, милый?
