Явдат Ильясов - Пятнистая смерть
Приятно оглушенный сладким вином, обильной закуской и завистью окружающих, блаженствует Михр-Бидад, парит в мечтах, как на широких и мягких крыльях волшебной птицы Семург.
Весь дом веселится. Только Фаризад, жена Михр-Бидада, всеми забытая, сидит на корточках в уголке двора, кормит ребенка и горько плачет. И откуда берется столько слез?
Они струйками заливают маленькую грудь женщины и смуглое лицо малыша. Ребенок то и дело отрывается от соска, беспомощно мигает мокрыми от материнских слез черными глазами и тонко хнычет. Горе. Печаль.
«Война? Хорошо! На войне позволительна любая гнусность.
Сними узду с низменных желаний.
Испытывай самые дикие удовольствия.
Удовлетворяй самые пакостные поползновения твоей души.
Падай на самое дно. Валяйся в гуще мерзостей. Раскрутись до последнего витка. Можешь резать, вешать, топить, рубить, похабничать, насиловать, жечь.
Можешь все!
Тебя только похвалят. Ты — арий, ты — благородный, ты — господин. И ты — на войне…»
— Раносбатэ-э-эй! — восторженно завизжал Михр-Бидад, откидывая длинной ногой вышитый полог, прикрывающий вход в шатер военачальника.
Перс волок, накрутив косы на руки, двух пленных сакских девушек.
Они бились у его бедер, кричали, царапались, кусались, словно молодые тигрицы, пойманные охотниками в зарослях. Михр-Бидад встряхивал их за волосы, чтоб усмирить, и пьяно гоготал, покачиваясь из стороны в сторону.
— Раносбато-о-оу! Хоу, Раносбат!
— Хо-оу, Михр-Бидад! — провизжал в ответ Раносбат. — Ну, влезай! Где ты застрял?
— Двух куропаток подстрелил, ха-ха-ха!
— Куропаток? Д-давай их сюда!
— Помоги! Тяжелые. Упираются…
Раносбат, шатаясь, выбрался наружу. При виде юных пленниц глаза военачальника радостно округлились. Он завопил, как зритель на конских ристалищах:
— А-ай, чудо! Ты золотой человек, Михр-Бидад. Золотой человек!
Вдвоем, путаясь ногами, спотыкаясь и ругаясь сквозь смех, персы затащили девушек в шатер и швырнули на груды безобразно разбросанных шерстяных полостей, одежд, мягких седел, войлочных попон, расшитых чепраков, пустых кувшинов и блюд.
…Аранха. Пятнадцать дней, придерживаясь старой караванной тропы, ползло, извиваясь огромной гадюкой меж дюн, по дну оврагов сухих, через спины пологих бугров, персидское войско от Марга к великой реке.
Пока разведка шныряла в окрестностях лагеря, осматривая берег и выискивая место, удобное для переправы, конники и пехотинцы отдыхали.
На пути войску не попалось и пустого шатра.
Перед тем, как выступить из Марга, персы распустили слух, будто Куруш ведет на Томруз двести тысяч отборных рубак. На самом деле воинов у него было не больше двадцати-двадцати пяти тысяч, и не только персов чистокровных, но и варкан, партов, мадов, дахов, маргушей и вавилонян.
Слух распустил для устрашения Турана. Так делалось всегда. Жалкая горсть кочевников, населявших равнину между Мургабом и Аранхой, рассыпалась в ужасе и ударилась в бегство. Одни потянулись на север, к Хорезму, другие — на восток, за Аранху.
Легкой коннице Гау-Барувы посчастливилось захватить на левом берегу несколько крупных семейств, не успевших переправиться на ту сторону. Царь повелел стариков и детей бросить в Аранху, зрелых мужчин и юношей заклеймить и отправить в обоз, а женщин распределить между военачальниками.
Двух сакских девушек он подарил Раносбату; их-то и приволок Михр-Бидад.
— Эй, не спать! Играйте… — Раносбат разбудил пинками двух пьяных телохранителей, развалившихся у входа.
Те, уныло бормоча и хмельно икая, поднялись кое-как, уселись плечом к плечу, нашарили бубен и дудку и заиграли, не открывая глаз. Головы их бессильно свисали то вправо, то влево и стукались, как тыквы.
Дудка пронзительно верещала, испуская один и тот же высокий, душераздирающий звук.
Бубен ухал и бухал без всякого склада и ритма. Будто не музыкант бил в него, а сонный осел, желая сбросить оводов, вцепившихся в ляжку, встряхивал задней ногой и ударял нечаянно в туго натянутую на обруч кожу.
— Хорошо! — одобрительно крикнул Раносбат. — Живите сто лет, дайв бы побрал вас хоть сейчас. — Он повернулся к плачущим девушкам. — Ну, козочки, танцуйте!
Пленницы сидели у входа, тесно прижавшись друг к дружке; они тряслись и озирались, впрямь напоминая козочек, попавших в волчью стаю.
— Кому я говорю! — заорал Раносбат. — Танцуйте, ну?! А, не хотите? Михр-Бидад, где моя палка?
На пленниц обрушились удары. Девушки, причитая, кинулись наружу — и угодили в объятия Раносбатовых телохранителей, буйно плясавших на траве у шатра.
— Волоките их прочь! — ревел Раносбат. — Разве это козы? Это змеи! Покажите им таких-сяких… А я утром займусь.
Михр-Бидад, по приказанию Раносбата, раскупорил новый кувшин. Выпили. Еще выпили. Опять выпили. Выпили снова. Начальник достал тростниковую трубку, пропущенную через тыквочку с водой, и заправил сухим и твердым, похожим на темно-зеленую болотную землю, дурманящим зельем из плодовых коробок и верхних листьев дикой конопли.
— Пробовал когда-нибудь? — спросил он у Михр-Бидада.
Нет, Михр-Бидад никогда не пробовал хаомы. Слишком дорогое удовольствие для простого щитоносца. Раносбат прикурил от светильника и сказал важно:
— Гляди, как надо сосать.
Начальник, почти не касаясь губами кончика трубки, шумно потянул воздух и вдохнул вместе с ним угар. Сделав несколько шипящих затяжек, он отчаянно закашлялся и сунул, не глядя, трубку Михр-Бидаду. Шатер наполнился клубами голубого, приторно-сладкого дыма.
Вдосталь покурив хаомы, оба затихли. С лиц постепенно схлынула краска, под кожей расплылся поток болезненной желтизны. Глаза остекленели. Под ними набрякли пухлые мешки.
У Михр-Бидада закружилась голова.
Желая потереть лоб, он шевельнул рукой.
Странно маленькая, крохотная, как просяное зерно, она слабо мелькнула где-то далеко внизу, в черной пропасти, и медленно, через тысячелетия, двинулись кверху, вырастая все больше и больше.
И вот она с жутким беззвучным ревом остановилась перед ослепшими глазами Михр-Бидада. Страшная. Огромная, как скала, с пальцами, толстыми, как стволы древних чинар.
Щитоносец скорчился и воспарил к луне. Прижав колени к животу, он плавно переворачивался через голову, а мимо, полыхая голубым огнем, проносились звезды.
Холодно. Михр-Бидад застучал зубами. Испуганный этим стуком, черный, тощий котенок с взъерошенной, торчащей шерстью дико взглянул на молодого перса, метнулся по шву меж двух полотнищ шатра и пропал в углу, где не было никакого отверстия.
Рядом кто-то захихикал.
Михр-Бидад очнулся и увидел Раносбата. Начальник тыкал пальцем в грудь Михр-Бидада. Губы его расползались в бессмысленной, дурацкой усмешке.
Щитоносца захлестнула волна бешеного веселья. Он безумно расхохотался в глаза Раносбата и услышал в ответ такой же ужасный хохот. Персы катались по кошме. Хватались за бока. Давились приступами безудержного, надрывистого, раздирающего нутро сумасшедшего смеха.
Отсмеявшись, они почувствовали звериный голод.
Они жадно накинулись на остатки вечернего пиршества. Принялись, утробно урча, подобно гиенам, пожирать объедки и глодать обглоданные кости. Их вырвало прямо на скатерть. Персы тут же улеглись и забылись.
Удивительно, как они не свалили светильник и не сожгли шатер.
В бреду Михр-Бидаду мерещилась Фаризад. Она плакала и протягивала к нему сына. Ребенок, выкатив глаза, дьявольски хохотал голосом Раносбата.
— Эй, кто тут Михр-Бидад?
Щитоносец застонал, с трудом разлепил закисшие веки. Беднягу тошнило, мутило, крутило. Внутри все ныло, кости ломило, голова гудела, как бронзовый котел. Руки и ноги болели, будто не сакских девушек, а Михр-Бидада отлупил вчера палкой Раносбат.
Ох разбит Михр-Бидад. Совершенно разбит.
Он взглянул на загаженную скатерть, вспомнил гнусную одурь, которой обволокла его приторно-сладкая хаома, и передернулся от омерзения. Он почувствовал сжигающий стыд, будто совершил что-то очень позорное.
— Ты Михр-Бидад? — Перед щитоносцем стоял рослый воин в мадской одежде, с золоченой секирой в руках. Царский телохранитель.
Воин строго кивнул на выход. Михр-Бидад догадался — Куруш требует к себе. Ох, для чего?
Он вытер опухшее лицо мокрым платком, кое-как расправил помятую одежду и вышел, спотыкаясь на каждом шагу, из душного шатра. Вышел — и, слабо вскрикнув, отпрянул назад, словно наткнулся на копье.
Перед шатром, у погасшего костра, сидела к нему спиной… Фаризад.
Голова жены была, как и тогда в день прощания, печально опущена. Вздрагивали угловатые плечи. Опять плачет.
…Спустя миг он знал уже, что ошибся. Откуда тут взяться жене? Она далеко, в Ниссайе. И все же сердце дико стучало, и Михр-Бидад рванулся к костру. Конечно, не Фаризад! Лицом вовсе на жену не похожа. Одна из вчерашних девушек — облепленная мокрой глиной (где ее таскали?), измазанная пылью и золой.
