Атаджан Таган - Чужой

Среди сотен пленных и десятков туркмен-охранников Блоквил вдруг разглядел предводителя авшаров Юсуп хана. И хотя идти в такой толпе было трудно, все же пленный француз прибавил шагу и приблизился к пленному авшару. Но долго поговорить им не довелось. После взаимных приветственных кивков Юсуп хан первым произнес:

— Я никогда не забуду, как ты спас меня, господин!

“Ничего себе господин с завязанными за спиной руками!” — усмехнулся Блоквил и торопливо спросил:

— Куда тебя забросила судьба, хан?

— Я в урочище топазов. На берегу Алашаяба. Возможно, я скоро освобожусь. Мои друзья в Хорасане сейчас заняты этим… Если буду свободен… Я твоего добра не забуду…

Слившийся с толпой Юсуп хан скрылся из виду пленного “господина”.

Однако через некоторое время после этого глаза Блоквила вновь загорелись. Он обрадовался так, словно встретил своего ровесника, с которым играл в детстве, увидев подростка, который во время войны лепил из глины пушку. Тот тоже бросил на француза взгляд. Блоквил ответил знакомому мальчику улыбкой. Со стороны было видно, что подросток неплохо себя чувствует, да и внешний вид у него был получше, чем у остальных пленных. Походка и взгляд мальчика говорили о том, что в голове у него также просветлело. Походка была уверенной, взгляд — осмысленным. Одежда на нем была свежевыстиранной.

Блоквил порадовался за мальчика. “Может, он находится в плену у доброго человека. А иначе и без того ослабленный ребенок не выглядел бы лучше остальных пленных. Может быть…” Француз, при виде мальчика на некоторое время забывший о своем положении, вернулся в действительность, которая напомнила ему о его переживаниях. Он вспомнил о Хиве и долгой дороге до нее. “Как знать, вдруг и его судьба туда забросит? Какой-нибудь приезжий купец может купить мальчишку, чтобы использовать его на тяжелых работах. Купцы терпеть не могут стариков и болезненного вида людей…”

Юного пленника сопровождала женщина в высоком боруке и в низко надвинутом на лоб платке, из-под которого торчали ее лохматые волосы. Два передних верхних зуба у нее выступали вперед, отчего казалось, что старуха постоянно улыбается. На самом же деле женщине с грустными глазами было не до улыбок. Она слишком много пережила, потому и поседела раньше времени.

Среди пленных тут же пронесся слух, он дошел и до Блоквила, что женщина хочет усыновить мальчика. Для этого и приехала в Хангечен. Говорили, если сербаз согласится, она оставить его жить у себя. Все дело в том, что мальчик сербаз как две капли воды был похож на ее сына, умершего несколько лет назад.

После того, как его первоначальное предположение подтвердилось, Блоквилу и вовсе стала интересна дальнейшая судьба мальчика.

Пожилая женщина, взяв сербаза за руку, подошла к одному из аксакалов, занятых распределением пленников. Никто из них не обратил на женщину никакого внимания, не спросил ее ни о чем.

— Живы ли, здоровы? Как поживаете? — женщина сама ответила на не прозвучавшее приветствие. Голос ее был слышен издалека, отчего можно было предположить, что она туговата на ухо.

— Кто здесь Сахыт пальван? — спросила она, озираясь по сторонам.

— Это я! — ответил один из аксакалов. — Чем могу служить тебе, старая?

— Ты должен быть из рода челтеков. Знаешь ты это?

— Какой же текинец не знает своей родословной. Говори, что тебе нужно!

— И я челтек.

— Вот и хорошо, что челтек. Ты что, пришла сюда своих соплеменников искать?

— Я говорю, что я тоже из челтеков. Поэтому мне и велели разыскать тебя. Отдайте мне этого пленного мальчика! Если ты челтек, помоги другому челтеку — мне!

Тряхнув мерлушковой папахой с длинными завитками, Сахыт пальван весело рассмеялся.

— Ты что, считаешь, что челтеков маловато и решила увеличить их численность за счет рабов?

Женщина недорасслышала слова Сахыт пальвана. Потому что не отреагировала на его слова, как положено.

— Отдайте мне этого мальчика!

— Сколько у тебя есть тенге? — Старуха посмотрела на него бессмысленным взглядом, и тогда он крикнул громче: — Я спрашиваю, сколько тенге у тебя есть?

— О чем ты говоришь? Откуда у меня тенге! За всю свою жизнь я их и в руках-то никогда не держала. Только видела со стороны.

— А сколько у тебя тех тенге, которые ты видела со стороны? Ты ведь знаешь, что бесплатно рабов не дают.

— Правда? — женщина вдруг разрыдалась и посмотрела на пленного мальчика полными слез глазами. — Этот бедняжка так похож на моего Овезгельды джана. Как две половинки одного яблока.

— Ты что, хочешь усыновить его? — смягчившийся от слез старухи тихо спросил Сахыт пальван.

Старуха, вообще не услышав вопроса, продолжила как ни в чем не бывало:

— Очень он похож на Овезгельды джана. Он тоже был черненьким, как этот. И таким же худеньким. Единственное, я не понимаю его языка… Но мне и не нужен его язык. Сколько отпущено судьбой, хоть поухаживаю за ним. Останется у меня — значит, Бог миловал меня. А нет, пусть он будет счастлив. Что я могу еще сказать…

Кто-то из стоящих рядом что-то шепнул на ухо Сахыт пальвану.

— Хорошо! — кивнул ему пальван и обратиился к старухе. — Забирай мальчика. Не нужны твои тенге.

— Я же сказала, что у меня нет тенге.

— И я о том же говорю! — Сахыт пальван махнул рукой. — Забирай, говорю, мальчишку!

Маленький гаджар, так и не понявший, что тут происходит, снова ушел вместе со старухой.

И хотя мальчик перс уходил из рабства в рабство, Блоквил проводил его радостным взглядом…

В Хангечене, где сегодня вместо скота торговали людьми, торги были в разгаре. Здесь, как и прежде, было шумно и многолюдно, продавцы и покупатели вошли в азарт и испытывали от этого эйфорию. Глашатаи, прежде надрывавшие глотки, чтобы сообщить о потере или находке, теперь сообщали, у какого аксакала какой имеется раб, называли его цену. Большинство покупателей составляли хивинские и бухарские купцы.

Зная о желании туркмен поскорее избавиться от лишних ртов — пленников, купцы предлагали за них цену в десятки, а то и сотню раз меньшую, чем давали на базарах Бухары и Хивы. Ну а туркмены, не особо упорствуя, отдавали их за предложенную цену. В том месте Хангечена, где обычно держали связанным купленный скот, сегодня купцы оставляли под охраной купленных рабов, связав их по двое-трое, и стремглав неслись обратно. Они занимались тем, что за бесценок скупали людские судьбы, чтобы затем продать их подороже. Сейчас для них не существовало ни совести, ни каких-то иных качеств добропорядочного человека. Они даже не задумывались над тем, что и рабы, и нерабы в конечном счете смертны. Их сознание отравлено деньгами. Деньги для них были все — и совесть, и честь, и достоинство. Им казалось, что они, когда придет их час, смогут и смерть подкупить деньгами. И поэтому радовались, как дети, если им удавалось вместо одного раба купить двух, вместо двух — трех и так далее. Радовались возможности купить на скотном дворе человека.

Купленный люд, как и купленный скот, превращался в безмолвный товар. Но самое страшное было в другом: купленный скот не очень-то понимал, что с ним происходит, и ему было все равно, из рук какого хозяина кормиться. Главное, чтобы ему давали воду, когда он захочет пить, и корм, если он проголодается. Скотине безразлично, в какой стране жить, в каком дворе, у какого хозяина. На то она и бестолковая скотина. Оттого и страшен нынешний Мервский базар, что заставляет задумываться обо всем этом. Для человека Родина не там, где его накормят досыта, человек считает Родиной свою землю, даже если он на ней живет впроголодь и ходит в лохмотьях. Для настоящего человека не богатство становится Родиной, для него Родина — его главное богатство.

Вдруг шум на рынке Хангечена, впервые ставшего такой большой ареной работорговли, резко стих. Блоквил заметил, как туркмены и купцы старательно раздвигают по сторонам своих рабов — выставленных на продажу и уже купленных. Просторный Хангечен превратился в узкую тропинку с двумя людскими стенами по бокам.

С жадностью и любопытством наблюдая за всем происходящим на базаре, Блоквил догадался, что сюда прибыло какое-то высокопоставленное лицо.

Вскоре в том месте, где человеческая стена делает поворот, появилось пять-шесть нарядных всадников. Впереди всех, сидя прямо, словно приклеенный к седлу, на белом коне ехал широкоплечий суровый человек. Кто-то громко выкрикнул, чтобы услышали все:

— Говшут хан едет!

Еще до начала Мервской войны имя Говшут хана было широко известно всем гаджарам, начиная от полководцев и кончая простыми сербазами. Но до войны оно воспринималось как имя рядового сердара. К тому же его считали самым обычным человеком, возглавившим невежественных скотоводов, которые ничего другого, кроме выпаса скота, не знали. Но сейчас имя Говшут хана подействовало на пленных гаджаров гораздо сильнее, чем на самих туркмен. Им казалось, что сейчас весь Хангечен смотрит только на хана. Они даже подумали, что сейчас все туркмены опустятся на колени и станут отбивать поклоны своему сердару. Они и сами приготовились встать на колени перед туркменским ханом. Но этого не случилось. И хотя для коней был сделан проход, ни один из тысяч людей не склонил голову перед верховным ханом, прославленным героем только что закончившейся войны. Это стало потрясением для француза, который за долгое время пребывания среди восточных людей ежедневно был свидетелем бесконечных поклонов.