Иван Машуков - Трудный переход
И тот, кто сам плошал, не мог землицей завладеть, того и судьба била. Так ведь судьба, а не люди… Вот он и шёл в батраки к тем, кто совладал с ней, с землицей. Всё было без греха, по доброй воле. А теперь нако вот — возьмут да и вырежут артельщикам лучшее из общего надела, как кусок тела из обчества!
Самые спокойные мужики зашевелились и полезли раньше тепла с печей и полатей, заслышав звон и гром в сельской кузне.
Первыми явились туда править лемеха плугов и зубья борон артельщики.
Сам Гришка, сняв полушубок, в одной рубахе махал молотом, греясь у горна. Ларька Веретенников, из простого мужика превратившийся вдруг в начальника, в председателя, тоже своей ловкостью выхвалялся.
Хромка-то, хромка, Ефимка Полозков и тот норовит показать, какой он ловкой. Бьёт и кувалдой и малым молоточком, как заправский кузнец!
Проходивший мимо Егор Веретенников невольно засмотрелся на работу своего соседа.
Веретенников всегда стремился жить в мире со своими соседями. Ведь не только ты у соседа видишь, как и что у него на дворе, но и твоя жизнь перед ним вся на виду. Этим соображением Егор и руководствовался прежде всего. Он никогда не заводил с соседями лишних ссор. Но очень часто бывало так, что наступало между Веретенниковыми и Полозковыми какое-то неопределённое состояние — ни ссора, ни мир. Так было и сейчас. Не старые счёты сводили Егор и Ефим — когда они вместе ухаживали за Аннушкой. Иное отдаляло их друг от друга на этот раз. Егор не забыл, как Ефим приходил к нему с милиционерами. А Ефим тоже, как видно, чувствовал какую-то неловкость, хотя он не был ни в чём виноват перед Егором. Так или иначе, Ефим явно сторонился Егора. Встречаясь с ним, он хмуро здоровался и молча проходил мимо.
«Ефим в артели? — думал Веретенников. — А почему же меня не позвали? Чем я хуже? Я бы, конечно, и не пошёл». Но то, что его даже не позвали, как-то тяготило душу. «Всё Гришка», — соображал он.
Через дорогу стояла окнами в улицу изба Терехи Парфёнова. Из-за брёвен забора виднелась его чёрная шапка. Тереха беспокойно ходил по двору. Егор перешёл через улицу.
— Здорово, сосед! — сказал он, входя во двор Парфёнова.
Тереха прогудел что-то неразборчивое.
Даже и среди рослых и здоровых крутихинцев Тереха выделялся своей могучей фигурой. В германскую войну Парфёнов служил в батарее и, как рассказывали о нём сослуживцы, один стоял у правила орудия. Вернулся с войны усатым, раздавшимся в плечах богатырём. Его спросили набежавшие соседи, как он воевал. Тереха сидел за столом, положив большие руки на выскобленную добела столешницу, бронзовое лицо его было серьёзным.
«Воевал, — ответил он соседям. — Лупили здорово. Они, значит, нас, а мы их».
Больше он ничего не сказал. Тереха не любил много говорить. Таким он остался и сейчас.
Густая чёрная борода закрывала могучую выпуклую грудь Терехи, лицо было сурово. Из избы вышел рослый парень — сын Парфёнова. Ему было всего семнадцать лет, но уже теперь можно было сказать, что он удался в отца. Мишка, как звали парня, был длиннорук, угловат, костист. Обещал вскорости превратиться в такого же богатыря.
— Что, дядя Егор, занята кузня-то? Артельщики там, как грачи, ранее весны прилетели! — подмигнул он.
Веретенников полюбовался парнем. Затем повернулся к Терехе:
— Что, сосед, ты ещё не в артели?
— Болтай… — сердито прогудел Парфёнов.
— А вон Полозков уже там… бороны куёт, плуги налаживает.
— Ишь ты, — сказал Тереха.
— Как-то мы будем нынче пахать — не артельные-то мужики? Оставят ли нам земли-то?
— А коли мне не оставят, я плечом подопрусь и всю их кузню в речку свалю! — ответил и Тереха будто в шутку, но так зло сверкнули глаза его, что Егор понял: и ему не до шуток!
Когда-то Егор Веретенников собирался на пашню как на праздник. Сколько раз это бывало, и всё как будто по-новому. В течение целого дня бывало накануне выезда в поле Егор ходил по двору. Вот он выкатывал из сарайчика телегу и ставил её посредине двора. На телегу втаскивал железный плуг; с телеги торчали в стороны его обтёртые чапиги; сизовато блестел вновь наваренный лемех. В день выезда с утра Аннушка тащила на телегу из избы мешок, а в мешке — туесок сметаны, две-три ковриги хлеба, мясо.
«Чайник там положи», — говорил Егор жене. Аннушка молча бежала снова в избу. Со двора Веретенниковых через забор было видно, что сборы на пашню идут и у соседей. И это подбадривало, веселило. И все вместе и каждый по себе, никто друг другу не мешает.
А ныне не то…
Аннушка принесла и затолкала в мешок чайник как-то срыву.
«Мамка, — серьёзно говорил бывало матери Васька, — ты Шарика накорми. Да, смотри, не забудь». «Ладно, не забуду», — отвечала Аннушка сыну. Круглое лицо её сияло довольством и лаской.
А сейчас и не до Шарика. И на обращение Васьки: «Возьмём ли его?» — Егор махнул рукой.
— Оставайся, Шарик, — подошёл Васька к чёрной собачонке с закрученным хвостом и обнял её за шею.
Шарик посмотрел на парнишку умным глазом, и розовый язык собаки прошёлся по Васькиному лбу.
— Ну тебя! — оттолкнул мальчик собаку.
На крыльце, заложив палец в рот, стояла маленькая Зойка. Шарик подбежал к ней, тыкался мордой в её ноги. Девочка, звонко смеясь, била его ладошкой.
Всегда был волнующ момент, когда отец с матерью садятся на лавку, потом отец говорит: «Господи, благослови», — и встаёт. С выражением степенности на лице Васька шёл вслед за отцом к телеге. В телегу были впряжены Холзаный и Чалая. Холзаный — старый конь, рослый, широкогрудый и смирный. Чалая — молодая, бойкая. И на дуге у Холзаного и на чёлке у Чалой были всегда бумажные цветы…
Ехали на весеннюю пахоту, как в церковь.
А нынче не присели даже на лавку. Отец не сказал: «Господи, благослови».
— Садись, — отрывисто приказал Егор сыну.
Васька в мгновение ока очутился на телеге.
— Давай вожжи, — попросил он у отца, но Егор не расслышал.
Телега выезжает со двора, но лошадьми правит не Васька… И потому не получает удовольствия.
Он беспокойно ёрзает на телеге.
— Сиди ты! — сердится отец. — Пошёл домой, чёрт! — кричит он на Шарика.
— Шарик, Шарик! — зовёт Аннушка собаку. Потом она ловит Шарика и, держа его за шею, нагнувшись и заслоняясь рукой от бьющего в лицо яркого света, смотрит вдоль улицы, как двигается телега с Егором, что-то шепчет и, подождав, пока телега скроется, идёт в избу, манит за собой собаку.
Васька всё оборачивается назад. Почему она нерадостна сегодня? Смутно у него на душе.
А в открытой степи почему-то холодно на этот раз. Снег не везде сошёл, лежит в кустарниках, на дне оврагов; это от него такой холод. Чего же так рано выехали нынче пахать? И невдомёк Ваське, что выехал его отец раньше всех, чтобы запахать и засеять свой загон, пока его не отдали артели… Вспаханный и обсеменённый не так просто отнять! Веретенниковы издавна имели надел у Долгого оврага, на покатой стороне холма. По краям полос рос мелкий кустарник, вдали виднелся западный край Скворцовского заказника. Рядом с наделом Егора, у подножия другого холма, прямо через пересыхающую к лету речонку, — надел Терехи Парфёнова. Чуть подальше — пашня Перфила Шестакова, а там поля и других крутихинцев. Смотрит Егор и видит: кто-то уже на поле… Вон, вон в одном, в другом месте, строят балаганчик. Да это Тереха Парфёнов! Перфилий Шестаков! Эко, ещё раньше приехали…
Вот и пашня Веретенникова. Вот стоит маленький старый балаганчик — жердяная загородка, накрытая сверху соломой и дёрном. Чтобы каждый день не ездить на ночёвку домой, Егор с сыном обычно живут три-четыре дня, а иногда и неделю в этсм балаганчике. Он почти цел. Быстро подправили его и расположились, подняв кверху оглобли телеги и приладив к ним крючок для варки кулеша на костре.
В первый день Егор всё ходил да смотрел, где пахать, где сеять, что оставить под пары. Ещё в одном месте у крутихинцев была земля — так называемые «дальние пашни», — у Скворцовсксго заказника. Там у Егора имелось полдесятины. Давно, ещё зимой, много раз было у него задумано и передумано, что и где будет в этом году на пашнях, давно всё подсчитано и вымерено, а всё же Егор ходит и ходит от межи к меже. Лишь к вечеру он запрягает лошадей в плуг и заезжает на пашню, делает первую борозду.
Первая борозда… её не просто было провести.
— Вон видишь? — показывает Егор сыну едва приметный кустик впереди. — Поедешь прямо… всё прямо на него.
Васька кивает. Он уже знает, как трудно провести посредине пашни прямую борозду. Васька берёт под уздцы смирного Холзаного. Лошади, напрягаясь, тянутся за парнишкой.
— Куда, куда ты повёл! — кричит на сына Егор. Он идёт сзади за плугом. Почва на склоне холма каменистая, плуг прыгает в руках у Егора. А тут ещё борозда выходит кривой.
Егор ругается.
Всё хорошее настроение Васьки, с которым он ехал на пашню, мигом исчезает. Он опять чувствует себя маленьким и готов заплакать… Но первая борозда всё же проведена, и отец пашет, делая круг за кругом. Васька смотрит, как прибавляется борозда к борозде. Вот уже узкая чёрная полоска видится на пашне. Но как же медленно она расширяется!. Отец машет бичом, покрикивает на лошадей. Солнце спускается к закату, становится холоднее. Кричат чёрные галки. Они садятся на пашню, походят-походят важно по вспаханной земле, что-то пеклюют, потом, лениво взмахнув крыльями, поднимутся. Чуть отлетят и снова опускаются. «Вот, — думает Васька, — если бы десять, а то и двадцать плугов в один ряд поставить и сразу пропахать… Здорово бы!» О том, какую нужно для этого силу, Васька не думает. Ему только надо, чтобы пашня скорее была вспахана. Хорошо, если бы завтра утрём он, поднявшись, увидел, что она уже готова, и они бы поехали домой…
