Мамедназар Хидыров - Дорога издалека (книга первая)
— Добро! — Помедлив, он кинул цигарку в огонь. А у меня вдруг словно вспыхнуло в сознании: чердак! И его нужно осмотреть.
— Разрешите, господин отделенный, — я вытянулся. — Для верности поглядим еще на чердаке.
— Во! Молодец, Коля! — обрадовался он. Что-то отеческое звучало в его словах. — Догадливый. Действуйте, разрешаю.
Мы опять засветили наш фонарь. Лестница нашлась позади амбара. Приставили к чердачному окну, взобрались. Окно неплотно прислонено изнутри. Толкнули, влезли. Светим. Так и есть. За печной трубой прятался немец, закутавшийся, поверх мундира, в изодранное одеяло. Животный ужас изобразился на его веснусчатом лице. Внезапно вражеский солдат вскочил, ринулся на Степана. Тот уронил фонарь. Однако я успел схватить немца за руку, рванул на себя, вцепился в шею, сжал ее. Оказывается, он успел ударить Степана под ложечку, но я так сдавил ему горло, что едва не задушил. Степан, отдышавшись, зажег спичку, потом — фонарь.
— Уф! — отдувался он. — Спасибо, Коля! Видишь, отквитал. А этот гад. Безоружный, вроде бы дезертир. Не захотел, вишь, сдаться в плен честь по чести.
Наверное, и в самом деле то был дезертир, возможно, родом из здешних мест, надеявшийся пробраться к семье.
Пришлось мне вести немца со связанными руками в штаб нашего полка. Старший адъютант — то есть начальник штаба, выслушав донесение, от имени полкового командира объявил благодарность мне и Малых.
Вскоре после этого меня и Степана, как наиболее проявивших себя, перевели в команду пеших разведчиков дивизии. Наши войска к этому времени зарылись в окопы, стояли в обороне уже не одну неделю. По ночам иногда небольшие группы разведчиков незаметно пробирались к окопам противника — обследовали его укрепленную полосу, засекали огневые точки. Раза два и я ходил на подобные задания. Штаб корпуса потребовал — добыть на пашем участке «языка». Но проникнуть во вражеские окопы нам не удавалось — местность тут была ровная, и поэтому немецкие часовые у своих ячеек по ночам не дремали.
Тогда начальник разведкоманды решил попытать счастья в другом месте. Тут противника отделяла от нас узкая речушка в обрывистых высоких берегах. Вражеские окопы совсем близко, камешек в воду свалится — там все слыхать. А немцы под прикрытием высокого берега, в полосе, недоступной для обстрела с нашей стороны, ходят на речку за водой. Там у них отмель, рядом, сугробы, занесенные снегом кусты.
Мы внимательно изучили местность, поведение солдат противника и решили действовать так. Перед рассветом наша батарея трехдюймовок откроет ураганный огонь по окопам врага. Пока не уляжется грохот, переполох, мы вдвоем со Степаном форсируем речку и затаимся в кустах возле отмели. Дальше — как повезет: нам нужно будет дождаться, когда придет по воду один солдат, без шума взять его и сидеть дотемна. А там — опять короткий артналет, и мы возвращаемся с «языком» или без него, потому что больше суток нам не высидеть на холоде, под самым носом у противника.
…Все началось как по писаному. Дружно ударили пушки — залпом, все три. Потом еще, еще… Взметнулись огненные фонтаны на той стороне. Скорее в воду! Карабины и подсумки мы держали над головами. Ледяная вода по грудь, глубину заранее промерили. Наверху беспорядочная стрельба из винтовок, пулеметов. Вот немцы пальнули ракетой, красноватый свет разлился в воздухе. Но меня и Степана не видать между высоких берегов. Теперь скорее на берег и сразу в кусты, чтобы не заметили. Тропка, где немцы обычно ходят к реке, чуть в стороне. Ну, вот и кончилась, перестрелка там, наверху. Мы устроились поудобнее и решили посменно дремать, чтобы сберечь силы.
Тяжело пришлось нам в те недолгие часы, что провели мы на холоде, на снегу, в намокших сапогах и шинелях. Немного согревались спиртом, грызли, стараясь не хрустеть, сухари.
Занялся поздний декабрьский рассвет. Вдруг мы услышали стук башмаков по замерзшей земле. Это шли немцы с котелками и фляжками, человек семь, к речке. Котелков много, наверное, со всего взвода. Только бы нас не обнаружили. Придется ждать до вечера, если не досчитаются одного из своих — живо хватятся, начнут искать.
Потом в полдень опять пришли, уже другие; видать, посменно ходят. Те, утренние, были все рослые, молодые, а теперь — постарше, должно быть, из запаса. Ждем. Наминает смеркаться.
Ну, теперь была-не была! Совсем стемнело, слышим: идут. Всего трое. И один — хромой, все время отстает. Да еще и в очках, они у него то и дело сваливаются с носа. Товарищи его, похоже, привыкли — даже не оглядываются. А очкастый отстает да отстает, на правую ногу припадает. «Наш!» — переглянулись мы со Степаном.
Набрали они воды, фляжки на ремни понацепляли, двинулись обратно. И тут у хромого очки свалились прямо в воду. Полез он в реку, очки достал, протирает, а товарищи что-то лопочут, обращаясь к нему, смеются. Он рукой отмахивается, дескать, ну вас, идите себе. Те и двинулись дальше. Минуты не прошло — немец уже лежал, с рукавицей во рту, в ужасе таращил на нас подслеповатые глаза.
Точно в назначенный час грохнули орудия с нашей стороны. И вот мы опять среди своих. Стали в блиндаже переобуваться — тут мой Степан и занемог. Жар, озноб по всему телу. Видно, простудился. Наскоро попрощались мы с ним, не зная, что больше уж не увидимся.
— Молодчина, рядовой Богданов, молодчина! — разглядывал меня, будто впервые увидел, начальник разведкоманды, бравый черноусый поручик, когда я доставил «языка» к нему в блиндаж. — Вот ты, значит, какой… Из Питера, говорят. Православный?
— Так точно, вашбродь! — поспешил отчеканить я, не желая распространяться на эту тему.
— А ведь каким черномазым да носатым уродился с кого-то. Араб да и только! Ну-с, так вот, братец, за лихость и верную службу государю будешь представлен к награде. «Георгия» отхватишь, бес-пре-мен-но!
— Рад стараться, ваше благородь!
Получив разрешение, я поспешил к своим: согреться, проспаться. «Верная служба государю!» Интересно, что сказали бы Александр Осипович, Федя… Или мои далекие родичи в ауле Бешир, если б видели в эти минуты «рядового Богданова»…
Награду принять мне, однако, не довелось. Недели три спустя, уже в начале шестнадцатого года, противник неожиданно прорвал фронт на участке нашей дивизии. На подкрепление одного из полков в окопы были брошены все штабные команды, включая разведчиков. Наспех откопали ячейки в промерзшей земле — только для стрельбы с колена. Я едва успел вогнать обойму в трехлинейку, как немцы ударили из шестидюймовок. От близкого разрыва меня оглушило, засыпало комьями земли. Впереди — зеленоватые шинели врагов, идущих в атаку в полный рост. Не помню, как разрядил обойму, вдруг с фланга зарокотали «максимы», донесся возглас:
— Бра-атцы, вперед! За веру православную!
Кто-то из штабных офицеров поднял в контратаку цепь. Я успел только привстать над бруствером, как ощутил сильный удар в грудь. Внутри сделалось горячо… Затем все провалилось во тьму.
Очнулся от тряски, сообразил: везут на двуколке санитарной. Впереди, на облучке, двое переговариваются по-русски. Значит, жив я, ранен, у своих. Шевельнуться не могу — грудь туго стянута бинтами. Потом в голове у меня помутилось. Вдруг на обочине дороги я увидел мать и с ней Донди, рука на перевязи. «Мама!» — крикнул я, рванулся — и потерял сознание от острой боли где-то в боку.
По дороге сознание еще несколько раз наполовину возвращалось ко мне. Будто во сне я различал: двуколка остановилась возле вагона, выкрашенного в белое, с большим красным крестом. «Вот энтого, ребяты, сторожко имайте… Чижолый, в бреду!» — распоряжался чей-то высокий торопливый говорок. Я чувствовал, как меня осторожно поднимают, куда-то перекладывают. Потом — пружинная сетка подо мной мерно раскачивалась, поскрипывала, а над головой светилась тусклая лампочка. Значит, я в вагоне санитарного поезда, везут в тыл.
Так я и ехал — то проваливаясь во тьму забытья, то возвращаясь к жизни. Где-то на станции сделали перевязку, кололи шприцем, ощупывали. Вставать я не мог. Санитары — пожилые солдаты, сами увечные — меняли подо мной белье. Как-то очнулся — лежу на койке, в светлой палате, и в окне багровое предзакатное солнце. На этот раз я поднял голову, чтобы оглядеться.
— Что, брат, очухался? — весело подмигнув, спросил С соседней койки вислоусый человек с забинтованной годовой. — Благодари бога: от смерти уберег тебя и в самый Питер доставил.
Так, значит, я в Петрограде? Как бы дать знать Александру Осиповичу… Незаметно для себя уснул, — видимо, сил еще не хватало, чтоб подолгу бодрствовать. Пока меня везли, нередко мерещилась мать, Донди, родичи, мой аул. А тут вдруг предвиделось: рядом с моей койкой сидит в белом халате Богданов. Я подумал: опять чудится в бреду. А он протягивает руку, прикасается к моему лбу:
— Николай! Никола! Иль не узнаешь?
