Луиджи Капуана - Маркиз Роккавердина
— Испугались?
— Немножко.
— А! Так я вам и поверил… Однажды ночью много лет назад в Ниссорийском монастыре…
И отец Анастасио заранее стал смеяться над тем, что еще только собирался рассказать: как он тоже испугался однажды! Он вышел из своей кельи и направился в конец коридора… в одно место… слабость человеческая!.. Он должен был пройти мимо написанного на стене большого изображения святого Франциска с руками, воздетыми в экстазе от звуков скрипки, на которой играл оседлавший облако ангел. Он видел этого святого, проходя по коридору, по крайней мере двадцать раз в день вот уже полгода, что он находился в этом монастыре. Но в ту ночь при свете лампадки, которую он нес… ему показалось, будто святой Франциск — при неровном освещении он выглядел совсем как живой, говорящий, с возведенными горе очами, — будто святой Франциск приказал ему: «Отец Анастасио, дальше ни шагу!» И он остановился, как ни нужно ему было! Что произошло потом… слабость человеческая!.. Сейчас он смеялся, а в тот момент!..
Глаза у отца заблестели, а живот затрясся под сутаной от приступа хохота.
15
Когда кавалер Пергола пришел к маркизу, тот не переставал возмущаться:
— Хозяин я в своем доме или нет? Неужели я должен испрашивать разрешение у каноника Чиполлы?.. У настоятеля Монторо?.. Может, и у пономаря дона Джузеппе тоже?
— На кого злитесь, кузен?
Гнев не давал маркизу спокойно, по порядку рассказать о сцене, которая только что произошла в присутствии рабочих, штукатуривших стены, в этой самой комнате, куда он по дружбе, без лишних церемоний, велел провести пришедших к нему каноника и настоятеля.
— «Возможно ли это, синьор маркиз! А как же наш приход? Распятие должно было достаться ему! Не наносите нам такого оскорбления!.. Образумьтесь!» Да, да, они требовали этого! Как будто маркиз Роккавердина шут какой-нибудь: сначала пообещал, а потом пошел на попятный!
— И это из-за них вы так расстраиваетесь?
— Ах, кузен! Приятно ли слышать от настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? Уж лучше держать его в мезонине, чем выставлять в церквушке монастыря, который отец Анастасио и его братия превратили в притон разврата!» И это он, наш синьор настоятель, берется проповедовать нравственность, как будто никто не знает, что…
— Браво! Как будто никто не знает, что…
Кавалер Пергола радостно потирал руки и смеялся, притоптывая, пока маркиз снова и снова возмущался:
— Неужели я должен испрашивать у них разрешение?.. И у пономаря дона Джузеппе тоже?
И он повторял, что больше всего рассердили его слова настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз?» С чего это он взял, ослиная морда? Наверное, ему подсказал это дон Сильвио Ла Чура! Конечно же он!..
И вот настал день процессии…
Спектакль, да и только! Босые, с терновыми венками на головах, люди шли бесконечным потоком назло священникам церкви святого Исидоро!.. Стенания и щелканье бичей доносились со всех сторон!.. Все смешались в этой толпе — священники, монахи, прихожане, благородные господа, управляющие, крестьяне!.. Весь Раббато вышел на улицы! Отец Анастасио в сбившемся набекрень ивовом венке и с бичом в руке (другим в пример) бегал из одного конца процессии в другой. Легко ли ему было делать сразу два дела — хлестать себя бичом по плечам и следить за порядком в процессии, которая то останавливалась, то вновь продолжала свой путь? «Эй, эй, вперед!» То здесь, то там слышался его голос и виднелась рука, торчащая из широкого рукава и рассекающая воздух быстрыми жестами. А нос его, словно властно зовущая труба, и обвязанный веревкой огромный выпяченный живот торжествовали, когда он становился будто плотина посреди улицы, удерживал на расстоянии два потока процессии, чтобы они не сомкнулись под напором толпы.
И в этот день…
Маркиз должен был пойти к своей тетушке баронессе, чтобы встретиться там с семьей Муньос, которая хотела посмотреть с балкона на процессию. Нервный, беспокойный, он отвечал невпопад на вопросы тетушки и синьоры Муньос, то и дело выходил на балкон, возвращался в комнату, снова выглядывал. А нескончаемая процессия все шла и шла среди огромной толпы горожан.
— Что с тобой, дорогой племянник?
— Ничего. Просто некоторые зрелища… Не знаю… Производят такое впечатление…
— Да, конечно.
— Это было озарение свыше, маркиз! — третий раз говорила ему синьора Муньос.
Маркиз, прислонившись к двери балкона, на котором стояла Цозима с сестрой, негромко позвал:
— Цозима, послушайте!
Держась рукой за железные перила, она наклонилась к нему.
— Скажите мне правду! — тихо произнес маркиз.
— Я всегда говорю правду, — ответила Цозима.
— Скажите мне правду: почему вы так долго не соглашались?
— Нужно было хорошенько подумать… И еще…
— И еще из ревности к… той? Да?
— Может быть! Но что было, то прошло… Вот и распятие.
Ему тоже пришлось выйти на балкон.
Он ожидал, что распятие произведет на него гнетущее впечатление, и не хотел его видеть. Но при свете дня, на широкой улице оно показалось ему гораздо меньшим и не таким скорбным. Он силился убедить себя, что это то самое распятие, которое там, в мезонине, казалось ему огромным и наводило страх своими полуприкрытыми глазами и кровоточащими ранами, видневшимися из-под лохмотьев!
Тем временем отец Анастасио уносил его, замыкая процессию, назло каноникам церкви святого Исидоро… Только дон Сильвио не захотел пропустить это событие и шел босиком, с терновым венком на голове вместе с нищими, изо всех сил бичуя себя по худущим плечам.
И теперь, глядя на него, маркиз еще более утвердился в подозрении, что именно дон Сильвио подсказал настоятелю слова: «Разве мешало вам в доме это распятие?» Разве не то же самое хотел он сказать и сегодня, будучи единственным из прихода церкви святого Исидоро, кто принял участие в шествии, устроенном отцом Анастасио?
Маркиз нахмурился и отступил подальше.
Когда же улица опустела и наступившую тишину нарушали только шаги какой-нибудь женщины, торопливо сворачивавшей в переулок, чтобы успеть в церковь святого Антонио и получить благословение нового, как его теперь называли, распятия, хотя на самом деле оно было очень старым — около сотни лет, — маркиз успокоился, почувствовав огромное облегчение оттого, что освободился наконец от чего-то гнетущего, и это было заметно и по его глазам, и по всему облику.
Видя, что Цозима собирается пройти вслед за сестрой в гостиную, он жестом попросил ее остаться.
— Цозима, сейчас все зависит от вас.
— Баронесса знает… — ответила она, немного удивленная его словами.
— Что знает?
— Мой обет…
— Какой обет? Это для меня новость!
— Выйти замуж после того, как бог пошлет нам дождь!
— А если дождя не будет?
— Скоро будет… Нужно надеяться!
— Зачем вы это придумали?
— Столько бедняков умирает от голода. Вам не кажется, что это может быть плохим предзнаменованием и для вас?
— Вы правы.
Он внимательно рассматривал ее все два часа, что они были вместе. Да, была какая-то мягкая утонченность в ее лице, особенно в глазах и очертаниях губ, но кровь уже не кипела под этой белой кожей, и сердце не волновалось от бурного порыва чувств! Несчастья и страдания истощили это немолодое уже тело, и казалось, душа еле держится в нем.
Но может быть, он ошибался?
Нужны были необыкновенная сила воли, большое мужество и благороднейшая гордость, чтобы смириться и с достоинством жить в нищете после удовольствий и радостей, доставляемых прежде богатством, а порой даже роскошью, которую любил и временами позволял себе ее отец!
В те минуты, когда маркиз невольно делал сравнения, которые казались ему оскорбительными, он встряхивал головой, отгоняя их прочь, и повторял про себя: «Такая, именно такая женщина мне нужна!»
То же самое говорили ему и в клубе, даже доктор Меччо, который, похоже, хотел добиться его расположения после их стычки несколько месяцев назад.
— Браво, маркиз!.. Это же ангел!.. Вы выбрали ангела!.. Все добродетели, какие только могут быть!.. Хотите, скажу откровенно? Я немного сердился на вас за то, что вы живете отшельником! Это лишь первый шаг, потом будет следующий. Мы все здесь готовы на руках вас носить. Городу нужны энергичные и честные люди, особенно честные! Вы меня понимаете. Мы переживаем сейчас трудное время. Бедный город!
— Нет, доктор! Что касается городских дел…
— Но если даже такие люди, как вы, будут уходить в сторону!..
— У меня слишком много дел в своем доме.
— Но ведь город — это и ваш дом, и наш!
— Нет! Об этом я и слышать не хочу!
И он уходил, а доктор Меччо продолжал прогуливаться взад и вперед по гостиной клуба — прямой, длинный, чопорный, с тросточкой, засунутой, словно шпага, под мышку.
