Мария Правда - Площадь отсчета

— Да ты–то, конечно, хозяин, дядь Федь, — соглашался Серега, — уж ты бы в деревне себя–то показал! А ты у барина не просился обратно в Батово?

Федор помрачнел и налил себе еще. Как он устал за последнюю неделю — от дыма, от пепла на всех коврах и диванах, от грязных тарелок и бокалов. Да ходить только двери открывать во всякое время дня и ночи — и на то силы уходят!

— Просился… Потом, говорит, скажем летом, так беспременно в Батово. А пока я, говорит, без тебя, Федор, как без рук. Да оно так и есть. Барыня наша, прости господи, не хозяйка вовсе. Не входят они ни во что. Одни переживания! А ежели не входить, так ни корову утром не подоят, ни обеда не сварят, ни в лавочке не скупятся. Так что, вишь, весь дом на мне, вот как…

Серега молчал. Он точно знал одно: как ни тяжело убирать каждый день за двумя десятками пьющих и курящих господ, как ни хлопотно по ночам бегать со свечой отпирать парадное, а по утрам следить, чтобы Матрена обиходила корову — все это не может сравниться с тяжестью деревенской жизни. Сыт, одет, баба под боком — в том, что оторванный от своей жены дядя Федя подживает с краснощекой Мотрей, Серега ни секунды не сомневался

— Да я тебе, дядь Федь, что скажу, — горячо доказывал Серега, — да ну его, Батово! Повезло тебе, живешь сыто, чисто, и за то надо Бога молить. Петербург вокруг, барин у тебя добрый — чего ж тебе еще надо? А че Батово? Грязь одна, тараканы с голоду дохнут и вообще необразованность!

Федор, который всегда быстро хмелел, сидел, понурившись, качая головой.

— Да не доведет–то нас до добра, Серега, образованность, ох, чует мое сердце, не доведет!

13 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ВЕЧЕР, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ

Мишель так и не приехал. В том можно было видеть перст судьбы. Не приехал он в восемь вечера, когда собрался Государственный совет, не приехал он и в одиннадцать. В это время Николай, надеясь отвлечь нервных членов правительства, приказал подать им ужин. Важные старики, многие еще в екатерининских парадных мундирах, лентах и звездах, повеселели, задвигались, заговорили. Самое страшное, думал Николай, что в городе не могут не знать, что совет собран. Что думают люди о причинах, по которым заседание продолжается столько часов?

Приближалась полночь. Николай был совершенно один в своем кабинете, жена с матушкой сидели в комнатах императрицы. Мишеля не было — его ждал адъютант на Нарвской заставе с приказанием лететь во дворец прямо с дороги. Ну что ж, одному, так одному. Николай встал, взял со стола необходимые бумаги, поправил на груди голубую ленту, одернул мундир — и пошел по анфиладе темных, угнетающих своим величием зал в покои Государственного совета. Шаги его сапог по паркету были слышны на весь дворец. Он пытался спросить себя, о чем он сейчас думает — ведь хочется остановить свои мысли в самую напряженную минуту жизни, но внутри было пусто и холодно. Ему хотелось лишь дойти до залы совета и сделать то, что требовалось от него.

Господа советники сидели за длинным столом, который отражался в огромном зеркале на стене. Неотвратимо приближался новый день. Их было много, человек тридцать. Стояла мертвая тишина. Николай подошел к пустому месту во главе стола, положил папку с бумагами и обвел взглядом собравшихся. Он уже готов был говорить, но в этот момент часы начали бить полночь. Он стоял и ждал, когда станет тихо, а часы били бесконечно.

— Господа, — наконец, произнес он и замолчал. Было так тихо, что слышалось гудение зимнего ветра за окнами и потрескивание дворцовых печей. — Господа, я выполняю волю моего брата Константина Павловича.

И тут раздался шум отодвигаемых кресел. Все встали. Они стояли, пока он читал манифест, два письма Константина и завещание покойного императора. Потом все начали кланяться, и только адмирал Мордвинов, прежде всех и ниже всех поклонившийся, почему–то выделился из всех этих подобострастно улыбающихся людей в пудреных париках и звездах. «А может быть, и он, — мелькнула мысль, — и он с заговорщиками? Надо выяснить безотлагательно». А впрочем, сейчас ему казалось, что все заговорщики, кроме разве что Мишеля. Как же не хватало Мишеля!

Члены совета откланялись и разошлись. Заседание не заняло и пятнадцати минут. Все было кончено.

Они с Шарлоттой проводили Марию Федоровну в ее покои. Их уже шепотом поздравляли комнатные люди, весь этот сброд, который ездил за старухой по ее резиденциям, из Царского Села в Павловск, из Павловска в Петербург. Каждый считал своим долгом повторять на все лады: «Ваше величество, Ваше величество». Мария Федоровна подавленно молчала. Казалось, она спала на ходу. Кажется, она первая из домашних назвала Шарлотту Александрой Федоровной. Это было похоже на свадьбу: они менялись, жизнь менялась на глазах, вплоть до имен, до обращений друг к другу.

Глубокой ночью по пустому городу вернулись в Аничков. Шарлотта плакала в карете. Плакала она и дома, когда, уже переодевшись ко сну, сидела за туалетным столиком у себя в кабинете. Она снимала серьги и кольца, причесывалась, а слезы все текли по ее щекам. Николай встал на колени рядом с ее столиком.

— Давай молиться, — сказал он, — помолимся вместе.

Она кивала, прижимая к лицу платок.

— Неизвестно, что ожидает нас, — говорил Николай, отводя платок и заглядывая ей в глаза, — мы можем не пережить завтрашнего дня…

Шарлотта снова закрыла лицо платком и снова кивала.

— Ангел мой! Я хотел бы скрыть это от тебя, но это было бы неправильно. Ты должна знать все.

— Я знаю, я знаю! — говорила Шарлотта.

— Ты жена моя. Я прошу тебя быть мужественной, и если придется умереть, умереть с честью

— Я буду с тобой! Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, мой друг. Давай молиться!

— Да, мы будем молиться, — повторяла Шарлотта. — мы будем молиться!

Было два часа ночи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДЕНЬ МУЧЕНИКОВ ФИРСА, ЛЕВКИЯ, КАЛЛИНИКА, ФИЛИМОНА, АПОЛЛОНИЯ, АРИАНА, ФЕОТИХА

14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка»

НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ РОМАНОВ, 5 ЧАСОВ УТРА

Бреясь, велел цирюльнику оставить усы. Удивительное дело — несмотря на то что ночью не получилось спать вообще (Николай из Аничкова, оставив там жену, уехал обратно в Зимний), он чувствовал невероятную бодрость, все звуки казались резкими, все предметы яркими и четкими. Немного ныл желудок, поэтому он заставил себя сжевать половинку английского овсяного печенья и выпил несколько глотков чаю. Он предполагал, что день будет непростой, но тут главное — спокойствие и твердость. Пора уже показать, на что ты способен.

Шарлотта сказала ночью, что все будет хорошо, что он умеет командовать людьми. Тут все дело в голосе и в глазах, а впрочем, нет — дело в том, насколько ты уверен в себе. Люди чувствуют, когда внутри у тебя есть стержень, и тогда они будут повиноваться. А то, что у каждого внутри — это как мышца, которая закаляется от движения физического, только данное упражнение есть усилие нравственное.

Во время утреннего туалета зашел Бенкендорф, прервав отрывочные мысли и сразу успокоив. За какие–то несколько часов, что они не виделись, в замечательном службисте (шутка ли — столько лет гвардии генерал!) произошла удивительная перемена. Николай еще ничего не сделал, что превратило бы его в царя, но для Бенкендорфа он уже был им, и был несомненно! У генерала изменилось лицо, изменились глаза, изменилась манера кланяться. При этом он не унижался и не заискивал: он общался с царем так, как, в его представлении, было должно. Николай был сейчас благодарен за эту неожиданную поддержку. К тому же Александр Христофорович был пунктуален, как истинный немец; Николай уже понял, что рядом с ним наконец–то (после Милорадовича) человек дела. Все поручения, отданные вчера, были исполнены — Сенат вот–вот соберется, генералитет в соседней зале, почти все уже приехали, а потом начальники отправятся по полкам, приводить людей к присяге, так что к одиннадцати, когда назначен молебен, должны уже и управиться. Касательно заговорщиков Бенкендорф не испытывал особенных опасений.

— Серьезных имен среди них почти нет, Ваше величество — никому не известные молодые прапорщики. Вряд ли преданные войска последуют за кучкой безумцев, хотя, — помятое будничное лицо Бенкендорфа несколько оживилось, — можно было бы нескольких и арестовать.

Николай отвел от лица руку цирюльника.

— Не годится начинать царствование с арестов.

— Согласен, Ваше величество, и сие было бы столь же неправильно, сколь и рискованно, — поклонился генерал.