Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
Свистун аж подпрыгивает от удовольствия.
— Ур-ра! Все, все, все с вами!
Таким образом, с него снимается ответственность за провал антрепризы.
Но господин Кавуненко удивлённо сопротивляется:
— На Монмартр?
— На Монмартр! На Монмартр! Быстрее, быстрее!
— Ур-ра! На Монмартр! Быстрее, господа!
Свистун хватает Кавуненко под другую руку и вместе с госпожой Кузнецовой выводит из салона.
Шведы в нерешительности советуются. Итальянец бежит к Ольге Ивановне. Но госпожа Антонюк, видно, чувствует себя действительно уставшей: она необыкновенно и непривычно вялая, увядшая, побледневшая. Она решительно отказывается и идёт к себе наверх. А итальянец, поцеловав ей руку, спешит в прихожую, где госпожа Кузнецова и Свистун одевают господина Кавуненко.
Как только переднее авто с Загайкевичем, Свистуном и итальянцем трогается с места, Соня закрывает дверцу и смотрит на Гунявого. Он сильно, обеими руками трёт своё лицо и вертит головой так, словно хочет из чего-то выпутаться. Она осторожно берёт его за руку и тянет её вниз.
— Хватит. Умоетесь завтра утром.
Автомобиль хрипит, дёргается и начинает ритмично трястись всем своим телом. Гунявый опускает руку, другой поправляет шляпу и поворачивается к Соне.
— А кто с нами? Кто из дам?
— Я. Разве вам недостаточно?
— Надеюсь, госпожа Антонюк не поехала?
— О, не волнуйтесь! Одно слово Монмартр пугает её нравственную душу.
Соня снова берёт его руку и одним пальцем поглаживает под манжетом нежную тёплую кожу. Гунявый неожиданно освобождает руку, обнимает Соню за плечи и поворачивает к себе. В мелькающих полосах света от уличных фонарей лицо её как будто прыгает, кажется загадочным и очень красивым. Она легко и податливо наклоняется к нему и ждёт.
— Ну? Что же вы? И сегодня страшно поцеловать?
И в голосе нежная, лукавая насмешливость.
Гунявый неожиданно грубо рвёт всё её тело к себе и впивается губами в раскрытые с готовностью губы. Соня обхватывает его голову обеими руками и прижимает, слегка постанывая. Потом отстраняется и нежно отталкивает Гунявого. Но он со слепым, диким упорством снова хватает её, мнёт и ломает.
— Милый, не нужно!… Не здесь… Не нужно, милый! Не здесь, слышишь!
Она вырывается и отодвигается в угол, поправляя шляпку. Гунявый дышит и сопит так. что это слышно сквозь шум и грохот автомобиля. Неожиданно стучит в стекло выхваченным из кармана ключом, открывает дверку и кричит шофёру:
— Остановитесь перед первой же гостиницей!
Шофёр оглядывается по сторонам и сразу же сворачивает к тротуару. Из дома как раз торчит светящийся длинный ящик с чёрными буквами на нём: гостиница.
Соня молчит. Гунявый по-прежнему грубо и властно берёт её под руку и, как только авто останавливается, почти выталкивает на тротуар.
Поднимаясь по лестнице отеля, закрывая за собой дверь комнаты, он лицом и жестами демонстрирует ту же мрачную решимость и жадную, какую-то злобную грубость.
Соня же внимательно поглядывает на него и только морщится слегка от судорожных пожатий руки. Но в комнате, сняв пальто, она садится в кресло и, как только он подходит к ней, вытягивает руки перед собой.
— Нет. Сначала что-нибудь выпить. Я хочу коньяку!
Гунявый тяжело и мрачно направляет вниз, на Соню красные глаза. Потом молча, медленно поворачивается и звонит. Что дверь заперта, он, как ни странно, помнит и открывает её. Прислуга, словно зная наперёд, что её должны вызвать, появляется сразу же.
Гунявый заказывает коньяк, лимоны, сахар и фрукты. Просьба принести целую бутылку, видно, удивляет девушку в белом фартуке, но она молча исчезает.
В комнате, как обычно, всё пространство занято широченной кроватью с приготовленной ко сну постелью. Сбоку — небольшой столик с двумя креслами.
Не успевает Соня попудрить лицо и поправить причёску, как девушка с равнодушным и каменным лицом приносит заказанное. Гунявый мрачно улыбается:
— Организация хорошая!
И, заперев за прислугой дверь, сразу же наливает коньяк в обе рюмки.
— Ну!
Соня садится, не торопясь чистит лимон, отставив вверх мизинец с блестящим розовым ногтем. Потом так же медленно режет его на тоненькие круглые дольки, иногда поглядывая на Гунявого. Он сидит в кресле, тяжело опершись локтями на подлокотники и согнувшись. Глаза всё больше краснеют.
Вдруг, не дожидаясь Сони, хватает рюмку и опрокидывает в рот. И тут же снова наливает её по венчик. Лицо его как будто становится легче и теплее. Соня берёт свою рюмку и протягивает через стол.
— За наш первый поцелуй!
Гунявый чокается и пьёт как человек, обуреваемый сильной жаждой. А Соня осторожно втягивает кончиками губ несколько капель и ставит рюмку за вазочку с фруктами. Потом берёт бутылку и, сделав вид, что подлила себе, наливает Гунявому. Лицо его явно светлеет, пухлые щёки твердеют, и даже глаза кажутся не такими красными.
— Садитесь теперь рядом со мной. Но ведите себя вежливо. Хорошо?
Гунявый переносит кресло и садится рядом с Соней.
— Вот так. Теперь дайте мне вашу руку. Какая сильная, красивая рука! Хотите, погадаю вам? Я хиромантка. Имейте в виду…
Гунявый правой рукой берёт свою рюмку и стремительно опустошает её. И только теперь макает дольку лимона в сахар и медленно жуёт.
Соня же держит его левую руку ладонью вверх на своей левой руке, а пальцем правой водит по линиям и бугоркам большой ладони Гунявого.
— Гм! А знаете, немало славных черт характера: жестокость, грубость, отсутствие так называемой жалости.
— О? Это славные черты?
— Разумеется. Вам больше нравится слюнявая сентиментальность?
Рука пытается высвободиться, но Соня крепко держит её.
— Нет-нет, подождите! Необыкновенно интересная рука! Посидите так немного…
— Да к лешему мои черты! Они не стоят и плевка! Пустите!… Лучше поцелуй меня!
— Нет-нет, посидите! Слышите? А то вообще не поцелую. И есть у вас на душе какая-то большая тайна. Большая, глубокая, такая, что…
Гунявый мгновенно выдёргивает руку, словно испугавшись, и даже встаёт.
— Хватит! К чёрту всякие глупости! Пейте!
Он хватает бутылку и наливает себе. И опять заглатывает очередную порцию, даже не поставив бутылку на стол. Соня берёт свою рюмку, снова делает вид, что пьёт, и снова ставит её за фрукты.
Гунявый неожиданно насмешливо улыбается:
— Да вы можете просто не пить, если не хочется. Зачем рюмку-то прятать.
Соня слегка смущается и смотрит на него вверх. Значит, он всё видит и понимает? Или как раз: чем больше пьёт, тем яснее понимает?
— Я не прячу. Ну, сядьте же рядом, я не буду больше гадать. Мы просто душевно и тихо побеседуем. Хорошо? Тут так уютно. Вот так. Дайте руку. Нет-нет, без ворожбы. Я почти никогда не бывала с вами наедине. А вы влечёте и волнуете меня какой-то странной своей силой. Я боюсь, что вы слишком завладеете мной. Надо, чтобы и я хоть немножко овладела вами. Тогда не страшно. Правда? Скажите, я хоть немножко вас волную? А?
Гунявый берёт её за плечи, поворачивает к себе и молча, странно рассматривает её высокий лоб, точёный, правильный нос, блестящие зеленоватые глаза — всё такое тонкое, нервное, красивое лицо. Соня слегка раскрывает губы, показывая белую полоску ровных, мелких зубов, словно готовясь к поцелую.
— Ну, отвечайте же: есть хоть немножко и моей власти над вами? Или вы хотите только сами властвовать над другими?
Гунявый вместо ответа пытается притянуть её лицо к себе. Но Соня так сильно упирается руками в его грудь.
— Нет, сначала скажите! Есть?
— Есть.
— Неправда. Это у вас просто так, минутное влечение.
— Да есть уже, говорю вам! Ну, хватит. Я хочу тебя. Слышишь?
— Нет, вы докажите.
— Вот тебе и раз! Какие же ещё доказательства? Я хочу тебя. Понимаешь?
— Это не доказательство. Точно так же ты можешь хотеть первую попавшуюся проститутку. Дай мне войти в твою жизнь так, как ты вошёл в мою. Я не хочу неравенства. Впусти меня так, как я готова впустить тебя в свою душу. Понимаешь? А тогда бери меня всю, мои губы, мои глаза, всё тело моё. Хочешь?
— Хочу.
— Ну так представь доказательства. Скажи: у тебя есть какая-то большая тайна? Скажи только это. Я не спрашиваю, какая именно. Но скажи хоть это. Ведь всё равно это заметно. Ну, скажи. А тогда можешь делать всё, что хочешь…
Гунявый какое-то мгновение тяжело, неподвижно смотрит ей в глаза.
— Ты сказала, что грубость — моя хорошая черта?
— Сказала.
— Нравится тебе?
— Нравится.
Гунявый молча, медленно встаёт, грубо, железно обхватывает Соню обеими руками, вырывает её, как корень, из кресла, берёт в охапку и несёт к кровати.
Соня перестаёт сопротивляться и, когда он начинает хищно и неловко раздевать её, даже помогает ему, загадочно улыбаясь и не пряча от него улыбки. Потому что в этом состоянии так заметил бы улыбку охотника осатаневший от голода волк, бросающийся на капкан. Теперь можно хохотать прямо ему в лицо, кричать в ухо о его тайнах, на него это подействует так же, как на падающий камень.
