Александр Хьелланн - Эльсе
Они происходили из старинного чиновничьего рода, но с их отцом случилось что-то неладное. Говорили, что он не то повесился, не то застрелился, совершив растрату, однако все это произошло лет двадцать тому назад и совсем в другой части страны, так что никто ничего толком не знал.
С уверенностью можно лишь сказать, что юные Фалбе оставались наполовину чужими в этом городе и вели жизнь уединенную и весьма скромную. Школа для девочек, принадлежавшая фрекен, была на прекрасном счету, несмотря на то, что самое фрекен недолюбливали: она была чересчур самостоятельна и оригинальна.
Фрекен Фалбе было, по-видимому, лет тридцать пять. Брат ее был года на два, на три моложе. У нее были светлые волосы, крупный шишковатый нос и задумчивые глаза. Но иногда она улыбалась так приветливо, что те, кто впервые видел ее улыбку, были совершенно поражены.
Кристиан Фалбе походил на свою сестру, но был при этом красив: большой фамильный нос шел ему больше.
Вокруг этого носа уже на тридцатом году его жизни стало образовываться красноватое облачко. Дело в том, что Кристиан Фалбе здорово пил.
Живи он в большом городе, он, очевидно, стал бы в высшей степени умеренным завсегдатаем кафе. Но в маленьком городишке, где нельзя посещать рестораны, ищут иных, окольных путей к цели и научаются пить.
О том, что Фалбе пьет, знал, разумеется, весь город, и только его сестра воображала, что ей удается это скрыть. Это была ее извечная забота и постоянный труд с утра до вечера, а нередко и с вечера до утра. Она отказалась от мысли исправить его, она устала от всех его благих обещаний и неудачных попыток; сейчас уже приходилось думать только о том, чтобы не дать ему пасть окончательно, — ну, и о том, чтобы скрывать все это.
Они знали о судьбе своего отца. Но в ней фамильная гордость вылилась в энергию, а в брате, напротив, — в пустое недовольство и ожесточенность.
Он был человек способный и одаренный. Когда у него бывали периоды просветления, он давал уроки иностранных языков. Но потом снова начинался запой, он пропадал по целым неделям и возвращался в Ковчег в самом жалком виде.
Сестра зарабатывала достаточно для обоих. Она клала ему деньги в кошелек, когда он спал, она улыбалась ему, когда он в пьяном виде возвращался по вечерам домой, она готовила ему лучшие блюда, какие только могла придумать. Он пожирал и выпивал все это, не говоря никогда ни слова благодарности.
Это было единственной слабостью фрекен Фалбе, в которой она признавалась себе в часы одиночества. В остальном же она была человеком прямым, смелым, самостоятельным и неутомимо деятельным.
В Ковчеге ее боялись больше, чем самое мадам Спеккбом, и даже отчаяннейшие смельчаки из Банды проходили по лестничной площадке фрекен Фалбе на цыпочках.
Кстати сказать, это была трудная старая скрипучая лестница, неторопливо поднимавшаяся вверх и имевшая множество площадок, но под конец она становилась крутой, как стремянка. Одним из любимых развлечений Блохи было катанье на перилах сверху донизу, слегка подпрыгивая на каждой площадке, — разумеется, когда фрекен Фалбе была у себя в школе.
Впрочем, фрекен Фалбе была всегда приветлива с Блохой, хоть и, по-своему, несколько суховата. Вечерами, когда мам Спеккбом бывала занята своей практикой, Эльсе сидела у Фалбе, читала или разглядывала картинки, а фрекен Фалбе в это время проверяла сочинения своих учениц. Если же возвращался Кристиан, сестра кидала на него быстрый взгляд и, в зависимости от результата этого беглого осмотра, либо отсылала Эльсе вниз, либо предлагала ей остаться.
Иногда Кристиан садился поиграть с Эльсе или сразиться в шашки, и когда они особенно весело смеялись друг над другом, фрекен Фалбе поднимала глаза от ученических тетрадей и улыбалась своей милой улыбкой.
Все же еще интереснее было Блохе на чердаке у Банды. Все удивительные углы и закоулки были окутаны там своеобразной таинственной полутьмой. Кроме того, никогда нельзя было сказать, кто же, собственно, там живет, потому что состав жильцов без конца менялся. Порой там жили всего два-три человека, порой каждый угол кишел людьми — большей частью мужчинами, которые спали, играли в карты, пили или шептались о чем-то, сдвинув головы.
Главным лицом на чердаке была Пуппелене — крупная, здоровенная баба с темными волосами, маленькими глазками и невероятно толстой нижней губой.
Она снимала у мам Спеккбом все комнаты на чердаке, что было очень удобно для мадам. Но в остальном отношения между этими двумя дамами были неблестящими. Дело в том, что Банда очень мешала всему дому своей музыкой, своим шумом и другими безобразиями, а кроме этого, из-за нее о Ковчеге шла дурная слава по всему городу.
Но как бы то ни было, выгнать Пуппелене было невозможно. Много раз мадам отказывала ей, а раза два Пуппелене в самом деле съезжала с квартиры. Но вскоре наступало примирение, и она возвращалась обратно в Ковчег — «ganz wie den Due mit den Oelblatt»[1], как выражался старик Ширрмейстер.
Старик Ширрмейстер был спившийся немецкий музыкант, попавший в эти места с разъездным оркестром много лет тому назад. Сначала дела его были неплохи. Он был очень приличным скрипачом и, кроме того, умел довольно сносно играть на всех существующих инструментах.
Поэтому сначала у него были уроки в лучших домах. Однако со временем он понемногу вышел из моды: пьянство одолело его, и в конце концов он взял к себе в дом свою бывшую служанку Лене, которую он обычно называл «meine Puppe».[2] Из-за этого народ и дал ей ласкательную кличку Пуппелене.
Теперь старый музыкант опустился до того, что жил переписыванием нот и милостью Пуппелене. Под косым потолком на чердаке стоял его старый рояль, служивший столом для переписывания нот, еды и выпивок, а у самой стены валялся запыленный и заброшенный футляр со скрипкой.
Когда Эльсе бывала наедине со стариком Ширрмейстером, ей удавалось заставить его сыграть что-нибудь, но это случалось не часто: старый музыкант дошел уже до того, что ему было тяжело слышать музыку. Для того чтобы начать играть, ему надо было немного выпить. Но зато, выпив, он мог играть так, что старенький рояль вздыхал и плакал, а Блоха, затаив дыхание, сидела на краю кровати и тоже плакала.
Пока у него было что пить, он продолжал играть, то напевая, то рассказывая ей о том, что играет. Так он постепенно описал ей свою молодость, полную надежд, музыки и веселья; он рассказывал, как проделывал шутки «mit den Göttinger Studenten»[3] и как великий Шпор однажды положил ему руку на голову и сказал: «Er wird es weit bringen!»[4]
И старик Ширрмейстер отшвыривал свой светлый парик, чтобы показать ей ту самую голову, на которую великий мастер когда-то положил свою руку.
— Ja, ja — er hat es auch weit gebracht — der alte Schweinigel![5] — ворчал он затем себе под нос, окидывал взглядом свою каморку, отхлебывая глоток из бутылки, и продолжал играть.
Блоха слышала и видела всевозможные удивительные вещи. Перед ней раскрывались великолепные картины: нарядные дамы и мужчины, свет, музыка, розы, кареты и лоснящиеся лошади, невеста в белом атласном платье — и снова розы, запах которых она ощущала.
Однажды летним вечером слуховое окошко было открыто, и лучи заходящего солнца бросали красноватый отблеск на маленького музыканта. Он играл для Эльсе, а рядом с ним стояла бутылка.
Глаза у него были влажны от вина и от волнения. Он мягко и по-старомодному осторожно исполнял адажио из сонаты Моцарта. Это было знаком особого внимания к Блохе; вообще же его ни за что нельзя было заставить играть старых классиков.
Но он уже давно заметил, что Эльсе понимала его игру. Когда он видел, что может своей музыкой влиять на нее так, что ее глаза то наполняются слезами, то раскрываются, словно перед ней возникло видение, — тогда старая развалина вздыхала и говорила; «Sie wird es auch weit bringen».[6]
На чердаке за дверью раздался странный грохот, и кто-то взялся за ручку двери.
— Tra-tra-tra! Der Trommel ist da![7] — воскликнул Ширрмейстер и перешел на веселый марш.
Дверь раскрылась, и в комнату вплыл барабан, укрепленный на животе у высокого худощавого детины в длиннополом синем форменном сюртуке. За ним проследовал толстяк с флейтой под мышкой.
Стоило только взглянуть на нижнюю губу толстяка, чтобы сразу стало понятно, что это брат Пуппелене. Но — была ли тому виною флейта или дело было в темпераменте — его губа была намного толще и свисала раза в два ниже.
Этот субъект в свое время был экономом в городском исправительном доме, но затем его уволили. Теперь, как он выражался, он жил на пансионе у своей сестры. Банда называла его Рюмконом; насколько можно было судить, он ни черта не делал, а только пил, играл на флейте и выполнял поручения своей сестры.
Кстати, эти поручения, выполнявшиеся всегда в сумерках, носили довольно таинственный характер. Когда Рюмконом выходил из дому, его длинное пальто, застегнутое на все пуговицы, странно оттопыривалось; когда же он, уже опять довольно стройный, возвращался домой, сестра, словно ястреб, набрасывалась на него, прежде чем кто-нибудь успевал подойти к нему. Вся Банда считала, что после таких экспедиций он приносил домой деньги.
