Клыч Кулиев - Суровые дни (книга первая)
— А сил у тебя хватит, Илли-хан? У меня, слава аллаху, зубы крепкие. Дай слово, что не пожалуешься сердару-ага, — я свяжу тебя, как ягненка, одной рукой! Пяхей, смотрите-ка на этого батыра!
Илли-хан, ругаясь на чем свет стоит, брыкался, вырываясь из рук джигитов. Ссора могла кончиться плохо.
Высокий, смуглый джигит, доселе погруженный в свои мысли, легким, почти без усилия, движением поднялся с кошмы, и стал между ссорящимися.
— Кончайте шум! — властно сказал он. — Разве можно из-за ерунды оскорблять друг друга? Илли-хан, успокойся, тебе не к лицу горячиться. И ты, Тархан, садись на свое место.
Дружески глянув на мужественное, почерневшее от загара лицо джигита, Тархан охотно согласился:
— Хорошо, Перман-джан. Я молчу.
— Вот и ладно, — одобрил темнолицый Перман. — Худой мир лучше доброй ссоры. Верно, Илли-хан?
Илли-хан, укладываясь поудобнее, только сопел, в глубине души довольный, что дело не дошло до кулаков — против жилистого Тархана ему бы не устоять. А на отцовских нукеров надежды не было — ведь они из одной миски с этим бродягой шурпу едят.
Тяжело ступая, словно груз лет лежал на его плечах ощутимым верблюжьим вьюком, в кибитку вошел статный, с живыми проницательными глазами яшули и остановился у порога. Джигиты, толкаясь, разом повскакивали со своих мест и, приветственно сложив ладони, повернулись к вошедшему.
— Садитесь, дети мои, садитесь, — ласково сказал яшули. — В ногах правда на поле брани, а не на пиру.
Но никто не согнул колен до тех пор, пока он не уселся рядом с Бегенчем. Тогда начали рассаживаться и остальные.
Некоторое время в кибитке царила тишина. Яшули поочередно обвел глазами всех сидящих, у некоторых справился о жизни и здоровье, потом обратился к Бегенчу:
— Поздравляю тебя, сын мой, с тоем. Да будет он концом тягостных дней и началом радости в твоей жизни!
— Пусть счастье станет уделом всех, Махтумкули-ага, — смущенно ответил Бегенч.
Перман выбрал из чайников наиболее полный, поставил его перед гостем и хмуровато улыбнулся:
— Махтумкули-ага, хотя Бегенч и принял ваше поздравление, мы его не принимаем.
Джигиты громко расхохотались. Смеялся и сам Бегенч, хотя каждый миг ожидал колких шуток, от которых ему сегодня, по всей видимости, никуда не деться. Он решил опередить острословов.
— Вы, Махтумкули-ага, так повернули дело, что хоть обратно невесту отсылай!
Веселые искорки погасли в глазах Махтумкули.
— Невесту, сынок, отсылать нельзя. Все, сказанное мною, — только шутка для начала разговора. Молодость, сынок, это неповторимая весна, она гостит у человека только один раз, и проспавший ее, не ощутивший ее цветения — жалок, как ястреб с перебитыми крыльями.
Махтумкули снял свой тельпек с развившимися от времени и непогод завитушками. Из кармана халата вытащил цветной платок, приложил его к вспотевшему лбу. Потом вынул из тельпека тюбетейку, надел ее на голову. Налил немного чая в пиалу, не торопясь выпил.
Джигиты молчали.
Махтумкули тепло посмотрел на Бегенча и произнес только что сложенные строки:
Всегда джигиту-молодцуОдно достойное пристало —Арабский конь ему к лицу,Красавица, что блещет лалом.
Приунывший было Бегенч приосанился и гордо посмотрел вокруг. Махтумкули отпил глоток чая и хотел было продолжать, но вдруг прислушался.
За дверью кибитки раздался шум. Долетели голоса:
— Смотри, скачут так, будто из рук врага вырвались!
— Это ёмуты[1] скачут!
Насторожившийся Перман крикнул:
— Эй, что там случилось?
— Сам выходи и узнай! — раздраженно крикнули снаружи.
Перман пошел к выходу. Вслед за ним поднялись еще несколько джигитов.
По главной дороге скакали два всадника. Подъехав к аулу, они перевели коней на рысь. Со всех сторон к приезжим мчались куцые карнаухие псы, захлебываясь злобным лаем.
— Беги быстро к сердару, скажи, что люди приехали, — приказал Перман одному из подростков.
Тот помчался в сторону кибиток Адна-сердара. Но оттуда уже появился сам сердар в окружении стариков. Невысокий, крепкий, с пронзительным взглядом быстрых глаз под широким разлетом кустистых бровей, сердар, как всегда, был одет в яркий красный халат и шелковую рубашку с искусно вышитым воротом. Большой дорогой тельпек и зеркального блеска черные сапоги довершали его наряд. Подбородок спереди был аккуратно выщипан и блестел, словно масляный. Сердар слегка прихрамывал на левую ногу, но от этого не казался жалким. Властность чувствовалась во всем его облике.
— Примите коней! — приказал сердар.
Тархан и еще один джигит побежали навстречу всадникам. Передний — плотный, упитанный, первым спрыгнул с коня, повесил на луку седла ружье и, кинув поводья спутнику, сказал:
— Поводи, пока не остынут!
Он поздоровался за руку сначала с Адна-сердаром, затем со стариками, неторопливо задал традиционные вопросы вежливости.
Люди знали гостя. Среди гокленов он был известен под прозвищем Ата-Ёмут. Почти всегда он был на коне. Приезд его в Хаджи-Говшан вряд ли был случаен.
Сердар стоял, широко расставив ноги и засунув обе руки за кушак, нетерпеливо ждал, когда гость обойдет всех.
— Вовремя приехал, Ата-хан, — сказал он, — у нас сегодня той. Зайдем в кибитку.
— Поздравляю вас с тоем, сердар-ага, — вежливо ответил Ата-Ёмут. — Но я не могу принять в нем участие — у меня важная весть.
— Пусть она будет доброй… Что же это за весть?
— Прошлой ночью у Серчешмы кизылбаши перешли горы. Кое-кого из наших людей, ушедших за дровами, они захватили и увезли с собой, заковав в цепи. Возможно, что сегодня в ночь они нагрянут в Туркменсахра. Аннатувак-сердар поручил известить вас об этом. Завтра он собирает всех ханов степи на совещание. Получен какой-то наказ от хакима. Вас просили приехать тоже.
Весть, сообщенная Ата-Ёмутом, черным камнем легла на сердца людей.
Кизылбаши перешли горы, напали на какое-то село… Каждый ежился от недоброго предчувствия. Тяжесть жизни, сплошь заполненной борьбой за кусок хлеба, усугублялась разбойничьими набегами извне, уносившими скудный скарб дайхан, а часто и десятки молодых аульчан, захваченных разбойниками и проданных в рабство.
Адна-сердар видел тревогу на лицах собравшихся, но их горькие думы не трогали его. Он высокомерно произнес:
— Спасибо тебе, иним[2], что не счел за труд приехать к нам. Да благословит тебя за это аллах. А что до кизыл-башей, то их нам встречать не впервые.
Он вдруг замолк, будто потерял нить своих мыслей. Ата-Ёмут ждал, сумрачно насупившись и постукивая рукояткой плети по ладони. Ждали все окружающие.
Наконец Адна-сердар добавил:
— Что касается приглашения Аннатувака-сердара, то мы посоветуемся со старейшинами. Как они скажут, так и будем действовать.
— Больше ничего не передадите? — хмуро осведомился Ата-Ёмут.
— Нет! — резко сказал Адна-сердар. — Передай большой салам сердару.
— Спасибо… Желаю всем вам здоровья и благополучия.
— И тебе здоровья и благополучного пути.
Ата-Ёмут круто повернулся и пошел к своему коню, не попрощавшись отдельно с Адна-сердаром. Было ясно, что уезжал он недовольным. Когда всадники скрылись за облаком дорожной пыли, Адна-сердар сказал не громко, но так, чтобы его услышали окружающие:
— Если перешли у Серчешмы, значит, это люди Шатырбека. У него не хватит смелости к нам повернуть.
Никто не проронил ни слова. Стоявшие поодаль не слышали реплики сердара и ждали его решения. Другие вспоминали многочисленные набеги шаек Шатырбека, который в общем-то не слишком боялся степных сердаров. И вряд ли что остановит его, если он задумает напасть на Хаджи-Говшан.
— Люди! — повысил голос Адна-сердар. — Вы все слышали весть Ёмута. Скажите ваше слово!
Шаллы-ахун, маленький и чахлый старичок в большой белой чалме и полосатом халате, потрогал тонкими паучьими пальцами белую редкую бородку, многозначительно покашлял.
— А, таксир![3]—повернулся к нему сердар. — Вы что-то хотите сказать?
Угодливо глядя сердару в глаза, Шаллы-ахун заговорил дребезжащим тенорком:
— Ай, сердар, что говорить-то? Мы от имени бога давно уже дали вам совет. Делай, как велит сердце, мы тебе возражать не станем. Твоя воля — божья воля, твое повеление— повеление аллаха. Как вы считаете, люди?
Выцветшие глазки ахуна блудливыми мышами зашныряли по лицам людей. Кто-то вполголоса пробормотал: «ай, конечно…» Но большинство хранило молчание, поглядывая то на сердара, то на Махтумкули, стоявшего несколько в стороне.
Осуждающе взглянув на ахуна, поэт сказал:
— Если вы, сердар, спрашиваете у нас совета, то следует принять приглашение сердара Аннатувака. Вы сами видите тяжелое положение народа — то Шатырбек нападает, то шахские нукеры. Каждый данный аллахом день какой-нибудь разбойник обрушивает беду на головы людей. Кто уверен в завтрашнем дне? А жить в вечном страхе человек не может.
