Александр Изотчин - День учителя
Все эти воспоминания увели мысли далеко от эротики, но он пригрелся, перестал ворочаться и действительно задремал. Вряд ли ему снилось что-нибудь приятное, поскольку, когда зазвонил будильник, мужчина проснулся в мрачном настроении, не помня, что видел во сне, в том числе забыв и свое банное приключение. Остался неприятный осадок от чего-то утерянного безвозвратно. Он связал это с убийственным звонком будильника, напоминавшим удар ножа в сердце. Будильник подарила на свадьбу младшая сестра. Такие огромные будильники советская промышленность выпускала из десятилетия в десятилетие, и их молоточки, безжалостно долбя по колокольчикам, будили трудовое население СССР во времена и Сталина, и Горбачева. В 97-м году можно было купить что-нибудь более продвинутое, если, конечно, не ставить перед собой цель поиздеваться над братом. Впрочем, на ноги чудовищный агрегат ставил мгновенно. Владелец сразу вылетал из кровати, стараясь как можно скорее прекратить безумный трезвон. Выключив будильник, Андрей Иванович Мирошкин, а именно так звали несостоявшегося любовника Кати Смирновой, опять лег под одеяло. Было шесть утра, он не любил собираться в спешке и поэтому ставил будильник на время за полтора часа до выхода. Удар будильника по сердцу был только первым сигналом к пробуждению. Минут через десять последовал второй — у соседей этажом выше электронный будильник заиграл «Светит месяц». Андрей Иванович скинул ноги с дивана и провел в таком состоянии еще минут пять.
Наконец он проснулся окончательно и в свете разгорающегося октябрьского утра мрачно оглядел обстановку своего жилища: темно-коричневая стенка (изрядно поцарапанная в ходе выпавшей на ее долю бурной жизни — пережить несколько варварских переездов), два больших грязно-синего цвета кресла, разбирающихся, как и диван, и составляющих с ним вместе один гарнитур, компьютерный стол с компьютером, висевший над ними телевизор, полки с книгами. Как уже понятно из вышесказанного, Андрей Иванович был школьным учителем, следовательно, человеком, умевшим владеть собственными эмоциями. Это качество он считал одним из важнейших в своей профессии. Дети всегда чувствуют слабость педагога и не прощают ему этот недостаток, прорывается ли его бессилие в гневе или слезах — не важно. Мирошкин на всю жизнь запомнил случай, свидетелем которого стал во время учебы — уже на предпоследнем курсе его родного Ленинского педагогического университета (или, попросту, педуна). Той весной их — студентов исторического факультета — отправили в школу на практику. Несколько недель они должны были самостоятельно вести уроки, правда, в присутствии методиста и постоянного школьного учителя детей. В их группе была девушка — одна из немногих на курсе, мечтавшая работать учителем. В большинстве своем, приближаясь к получению диплома, студенты истфака не стремились связать себя со школой. Кто-то не собирался делать этого изначально, кто-то растерял энтузиазм за годы обучения — первая половина 90-х отрезвила несостоявшихся педагогов-новаторов, судей истории и бывших читателей журнала «Огонек», обильно заливавшего публицистическими помоями «белые пятна» истории. Впрочем, и в советское время истфак МПГУ (тогда — МГПИ им. В.И. Ленина) выпускал во взрослую жизнь не только педагогов (из них некоторые со временем могли дорасти до положения директоров школ), но и сотрудников КГБ, партийных и комсомольских функционеров, журналистов и сотрудников издательств. А вот эта девушка относилась к тем во все времена немногим процентам выпускников, собиравшихся посвятить всю свою жизнь народному просвещению. Она упорно штудировала труды знаменитых педагогов и методистов, составляла конспекты уроков и мечтала как-то по-особенному спросить у подрастающего поколения: «Как живете, дети?» Дети, кстати, вели себя вполне лояльно, слушали ее тщательно рассчитанные по времени рассказы по истории Средних веков (надо сказать, несколько занудные, с наигранными эмоциями). В общем, все шло к пятерке за практику, как вдруг присутствовавшая на уроках учительница заболела, а методист как-то сам решил несколько дней не появляться в школе. Узнав об этом, на урок к однокурснице не пошли и студенты, решив «свалить». Дети, поняв, что практикантка, кстати, сразу занервничавшая, осталась с ними один на один, надумали ее разыграть и подвесили над дверью полиэтиленовый мешочек с мелом — в общем, ничего особенного. Когда одетая в строгий пиджак и юбку чуть выше колен, белую рубашку, красиво расчесав волосы, студентка вошла в класс, на нее упало полкило мела и осыпало с ног до головы. Эффект был велик. Хотя детей отчитали, и до самого конца практики настоящая учительница появлялась в классе задолго до прихода практикантов и, как минер, осматривала мебель, стены и наглядные пособия — в общем все, что могло таить потенциальную опасность для будущих педагогов, а методист встречал пострадавшую у метро, доводил до дверей класса и по окончании уроков провожал обратно к большой букве «М», изменить уже ничего не удалось. Полкило белого песка изменили жизнь человека. Девушка приобрела устойчивый комплекс — она начала бояться детей. С этой психологической травмой она дотянула до конца практики и исчезла из университета, не доучившись всего год. Одна мысль, что ей предстоит на пятом курсе вновь проходить практику — на этот раз в течение целой четверти, сделала ее дальнейшее пребывание в МПГУ нестерпимым. Чем она стала заниматься, Андрей Иванович не знал. Наверное, не пропала с голоду.
Но почему он проснулся не в духе? Мирошкин начал мысленно искать причину. Конечно, можно было бы обратить внимание на утреннюю эрекцию и справедливо все списать на какой-то уплывший в подсознание сон, но, будучи человеком рассудочным, Андрей Иванович начал искать логическое объяснение своему настроению. «Сегодня пятница — последний рабочий день. Это первая пятница октября. Значит, будем отмечать День учителя — короткий день, концерт детей, подарки от родителей… Нет, тут все в порядке. Неужели звонок будильника так подействовал?» Протиснувшись между стенкой и краем разобранного дивана, он прошел на кухню — второе, значительно меньшее по размеру помещение их однокомнатной квартиры, временами служившее еще и столовой, и кабинетом (когда жена спала, он проверял здесь контрольные работы и готовился к урокам), и гостиной (ведь это так славно, когда гости и хозяева сгрудились на пяти квадратных метрах!). Отсюда Андрей Иванович, поставив чайник, проследовал в туалет. Тут-то его и озарила догадка: «Действительно, звонок! Вчера звонила мать. Мне пришла повестка из военкомата». Ну что же, это была весомая причина для расстройства. «Хотя чего я ждал? Аспирантура закончена. Диссертация не только не защищена, но и не написана. Они имеют полное право меня забрать».
Выключив засвистевший чайник, несостоявшийся кандидат исторических наук побрился, внимательно разглядывая себя в преддверии праздника. Из зеркала на него смотрело приятное русское лицо: серые глаза, прямой нос, тонкие губы, светло-русые волосы. В студенческие годы девушки находили его привлекательным. На лице Андрея Мирошкина ими читалась некая затаенная дума, а не слишком высокий рост молодого человека искупали широкие плечи и накачанные руки, окрепшие за годы регулярных занятий гантелями. Таким он был всего несколько лет назад. «Да, похужал я, — оценил Мирошкин себя нынешнего, — руки совсем заплыли — к гантелям с весны не притрагивался… Скорее всего после «катастрофы» очки придется надеть — глаза уже не те. Совсем себя загнал человек». Напоследок он наклонил голову, пытаясь изучить динамику развития наметившейся лысины. Нет, идти в армию в его годы, когда до предельного возраста призыва остается совсем немного, глупо! Андрей Иванович налил чай и принялся намазывать на белый хлеб красную икру — в ту кризисную осень 1998 года почему-то самый доступный в ценовом отношении продукт.
Из кухонного окна шестого этажа были видны ветви березы с пожелтевшей листвой и заброшенным вороньим гнездом. Если подойти к окну вплотную, открывался вид на помойку, гаражи и типовые серые девятиэтажки, с потемневшими после дождя стенами. Они с женой жили в таком же доме. Все это утопало в зелени деревьев, разросшихся за несколько десятилетий, прошедших после того, как на карте Москвы появилась улица, названная в честь загадочного Красного Маяка. Правда, парковые насаждения поредели после пронесшегося в июне этого года над Москвой урагана, но листва все равно скрывала от глаз расположенный поодаль детский сад, из которого в дневное время раздавались крики игравших детей, а в вечернее — резвящейся молодежи. За два года, прожитых здесь, Мирошкин досконально изучил видимые из окна окрестности. Он, например, знал, что летом главной радостью для глаз являются окна в доме напротив, где часто мелькала молодая и весьма привлекательная женщина, не признававшая штор и не носившая на себе по случаю жары никакой одежды. Зимой учителя развлекала выбоина в асфальте у его подъезда — когда выпадало много снега, колеса проезжавших по двору машин попадали в яму и безнадежно вязли в снежном месиве. Вокруг авто суетились выскакивавшие из салонов, нервничающие, а потому ругающиеся владельцы, и Андрей Иванович, финансовые возможности которого не позволяли всерьез даже задумываться о покупке автомобиля, испытывал тайное удовлетворение от торжества классовой справедливости. Сейчас была осень, и утренняя улица не могла предоставить в распоряжение наблюдателя даже такие скромные развлечения.
