Анри Труайя - Крушение
— И ты только сейчас мне об этом говоришь?! — воскликнула Франсуаза. — Но ведь это же так важно, Александр!
— О да, важно! Учитывая, сколько он там сможет заработать…
Александр расправил плечи и, положив руки по обеим сторонам своей рукописи, откинулся на спинку диванчика. Растрепанная бледная девица, с черными кругами вокруг глаз, виляя бедрами, пробиралась к ним между столиками.
— Добрый день, месье. Здравствуй, Франсуаза. Что поделываешь?
Это была Колетт Люше, студентка Школы восточных языков. Не очень хорошенькая, но с чувственным взглядом и большим красивым ртом, она всегда пользовалась успехом у ребят.
— Да ничего особенного, — ответила Франсуаза.
— А почему ты больше не ходишь на занятия?
— Много дел дома.
— Ну, понятно. Ты не видела Альбера?
— Нет.
Франсуаза не знала, о каком Альбере идет речь. Колетт Люше отошла от их столика. В своем облегающем ядовито-зеленом трикотажном платье она прохаживалась среди посетителей, пробегая ищущим взглядом по их лицам. Было ясно, что она ждет приглашения выпить стаканчик. Колетт покинула кафе с видом оскорбленного достоинства. Александр подозвал официанта и, отдавая ему свои бумаги и книги, попросил:
— Положи это там у себя около кассы, я сегодня еще вернусь.
Дома они увидели накрытый стол и ожидавшего их Николя, который, развалясь в кресле, держал перед глазами газету. На кухонном столе стояли заливные яйца, запеченный в тесте паштет и мясной салат в салатнице.
— Это что еще такое! — возмутилась Франсуаза.
— Я подумал, что это будет лучше, чем твои ножки в сухарях, — ответил Николя, не меняя позы.
— Возможно, но и в три раза дороже.
— А вот и нет. За все про все я им остался должен всего одиннадцать франков.
Александр прыснул со смеху, и Франсуаза бросила на него гневный взгляд.
— Сразу видно, что не вы занимаетесь хозяйством. Вот когда в конце месяца…
— Когда в конце месяца мы останемся без гроша, то будем есть дешевую требуху, — заявил Александр. — А пока что да здравствуют деликатесы! Этот запеченный паштет выглядит потрясающе!
Его гастрономические пристрастия сводились обычно к сытной и острой пище. Уже в который раз Франсуаза отметила про себя эту мужскую солидарность, союз отца и сына, который они заключали, чтобы подразнить ее. С одной стороны, она не хотела служить мишенью для их шуточек, а с другой — ей было лестно оказаться единственной женщиной в компании этих двух мужчин. Когда они, шумные, жующие, с блеском в глазах, полные невинного веселья, смотрели на нее каким-то особенным взглядом, она таяла от удовольствия, как в те времена, когда братья, бывало, подтрунивали над ней.
— И что здорово, — радовался Николя, — не надо ничего разогревать. Ешь как есть!
Поглощая закуски, оба мужчины издавали возгласы восхищения. На самом деле яйца были переварены, а паштет оказался слишком жирным.
— Так вы отобьете у меня охоту вам готовить, — заметила Франсуаза.
Покончив с салатом, отец и сын закурили. У Николя была та же манера сидеть, положив ногу на ногу, и выпускать дым изо рта, что и у Александра. Франсуаза ждала, что Александр заведет разговор о своем приятеле из книжного магазина. Вместо этого он с жаром говорил о ближайших скачках. Неужели он забыл, что договорился о месте для Николя? Она дала Александру возможность еще немного поразглагольствовать, потом встала, принесла вазу с фруктами и шепнула ему через стол фамилию Брекошона. Александр хлопнул себя по лбу.
— Ну конечно! У меня же для тебя есть кое-что интересное, — обратился он к сыну.
И Александр принялся описывать счастливый удел работника книжного магазина: чистое и достойное занятие; интеллектуальная среда; компетентный, корректный и снисходительный начальник.
— Там ты будешь чувствовать себя, как в кругу семьи. И кто знает, если ты понравишься Брекошону, то не исключено, что через несколько лет сможешь его заменить.
Николя слушал отца с недоверием. Ему было трудно представить, чтобы какая-то работа могла оказаться столь привлекательной.
— Во всяком случае, — подвел итог Александр, — уж если выбирать между кожгалантереей и книжным магазином, то тут нечего и думать. Сегодня же сходи к Брекошону. Я ему о тебе говорил.
— А сколько я буду там получать? — поинтересовался Николя.
— Откуда я могу знать, сам подумай. Наверно, поначалу не очень много…
— Хорошенькое дело!
— А что ты себе воображаешь, дружок?! — не выдержала Франсуаза. — С твоим-то образованием… у тебя нет даже свидетельства о профессиональной подготовке, ты не говоришь ни на одном иностранном языке. На что ты вообще рассчитываешь?
— Да ладно, Франсуаза, знаю я твои подходцы: сейчас начнешь рассказывать про хороших учеников и тех, кто не боится остаться на второй год. Но если стартовать с самого низа, то можно и увязнуть. Разве не так?
— Так, — отозвался Александр. — Но у Брекошона другое дело. Пройти у него практику, это все равно что напасть на золотую жилу. Во всяком случае, ты не можешь и дальше бить баклуши!
— Конечно, нет! — воскликнул Николя. — Я не хочу бездельничать. Поверь мне, все изменится. Ты увидишь…
У него на лице отразилось такое рвение, что волна радости охватила Франсуазу. Она мысленно присоединилась к его стремлению бороться и победить.
— А ты уверен, что Брекошон во второй половине дня будет на месте? — спросил Николя.
— Да, между тремя и пятью, — подтвердил Александр.
— Ну, хорошо, я схожу.
Его энтузиазм таял на глазах.
— Я могу остаться в этом? — спросил Николя, двумя пальцами оттягивая на груди тенниску.
— Почему бы и нет.
— Может, твой библиофил придерживается строгих правил в вопросах одежды.
— Надень лучше сорочку, — посоветовала Франсуаза.
— А она чистая?
— Я вчера ее постирала.
— Да пусть идет в тенниске, — воскликнул Александр. — Какая разница!
Николя встал из-за стола, придирчиво оглядел себя в висящем на стене зеркале и важно заметил:
— Пожалуй, пойду в тенниске.
Франсуаза принесла кофе. Мужчины, смакуя, выпили его маленькими глотками. Пора было идти.
На лестнице Николя спросил у Александра:
— Ты сходишь со мной к Брекошону?
— А ты что, маленький, сам не справишься?
— Справлюсь. Но что я ему скажу? Что меня прислал отец?
Александр окинул его быстрым оценивающим взглядом.
— Разумеется.
Александру вдруг показалось, что он как-то отяжелел. Как будто за то время, что они шли, он прибавил в весе. На мгновение ему стало грустно, но грусть тут же уступила место искрящемуся веселью. Он посмеялся над собой. Отец! Комедия продолжается. Однако маскарадный костюм трещит по всем швам, и дышать становится легче.
Они остановились у кафе «Обриан». Николя тоже хотелось войти.
— Я так ужасно хочу пить. Конечно, паштет был слишком соленый…
Александр всегда с интересом наблюдал за людьми, которые пытались прикрыть свою лень или малодушие целой лавиной оправданий. Он диву давался, с каким мальчишеским упорством Николя отстаивает свою праздность, и мог бы испытать к сыну чувство презрения, обладай тот хоть в малой мере теми блестящими способностями, которые все родители жаждут обнаружить в своем потомстве.
— Ладно, пойдем, — сказал он, хлопнув Николя по плечу.
Войдя, Александр испытал чувство мгновенного облегчения: его столик в глубине зала под зеркалом, приветливая и понимающая улыбка кассирши, уродливая бронзовая вешалка с гнутыми ножками и не слишком расторопный официант, протягивающий ему бумаги и книги.
— Вот, все в целости и сохранности. Что вам принести?
Они заказали по кофе и по коньяку. Александр взял рукопись, прочел последнюю переведенную фразу.
— А что, трудно делать переводы? — спросил Николя.
— Не слишком.
— Но за это мало платят?
— Мало — не то слово.
— Если бы платили больше, я бы тоже этим занялся.
— Тогда для начала выучи хоть какой-нибудь язык, — заметил Александр.
— Не велика наука!
— Ты прав, вот только времени на это нужно много.
— Точно. А я не люблю ни на чем зацикливаться. Мне надо, чтобы все крутилось-вертелось…
Прищелкнув несколько раз пальцами в быстром темпе, Николя склонился над лежавшей перед ним страницей рукописи, прочел вполголоса: «Ветер бушевал с такой силой, что ветки дерева, словно заблудившийся путник, громко стучали в окно».
— Неплохо, — сказал он, выпрямляясь. — Кто это написал?
— Некий Валериан Быков, молодой советский писатель. Его совершенно не знают во Франции.
— А название?
— «Таяние снегов». Роман.
— Слушай, а сам-то ты взялся бы за роман?
— Не думаю.
— Ты пробовал?
— Да, марал бумагу в двадцать лет, но дело не пошло.
