Освальд Тооминг - Зеленое золото
Дождь ослабел и, прикрывая карту полой плаща, лесничий определил приблизительно место своего нахождения. Держась больше на север, он перебрался еще через одну топь, где раза два проваливался так глубоко, что в голенища затекала вода. Так он дошел до кустарника, где было суше. Кустарник постепенно уступил место роще из берез и ясеней. К тому времени тучи на западе рассеялись и в разрыве между ними, словно между половинками занавеса, появился пылающий солнечный шар. Тут-то Реммельгас и обнаружил, что находится на краю опушки, в конце которой стоит длинный дом, крытый дранкой, а из трубы дома поднимаются к небу клубы густого светло-серого дыма. Лучи багрового солнца, что опускалось за лесом, отражались в оконных стеклах и переливались жемчугом в струйках воды, стекавшей с карниза.
Сверху еще временами капало, но дождь кончился. Ветер умчался следом за тучами, ни одна ветка не шевелилась, дым поднимался кверху, прямой как свеча. На клене возле дома захлопал крыльями и запел свою прерванную песню весенний скворец.
Из риги выскочили две большие собаки с коричневыми пятнами и, лая наперебой, бросились к Реммельгасу.
…Убрав на дворе сор, скопившийся за зиму, Анне принялась за изгородь, где надо было сменить кое-какие жерди, частью погнившие от снега, частью поломанные домашней и лесной тварью. Но тут она заметила вдали дождевую тучу и, повесив грабли на старую ель, поспешила домой. Здесь она закрыла печку, притворила окна и села.
Девушки почти не было видно в предгрозовых сумерках, и лишь вспышки молнии озаряли ее глаза и обращенное к окну лицо.
Детство Анне было очень необычным. Начать с того, что она лишь на третьем году жизни впервые увидела других детей. Но девочка едва ли и заметила их: в тот день ее мать выносили из Сурру в длинном черном гробу. Хозяйкою дома и нянькою Анне стала Мари, старшая сестра Михкеля Нугиса, серьезная, деловитая и несколько суровая старая дева. Она любила чистоту и порядок, и Анне нередко доставалось от нее за кавардак в доме. Особенно часто это случалось после того, как отец притащил ей в товарищи из леса пушистого бурого медвежонка с белой манишкой на груди. На первых порах с юным увальнем не очень-то удавалось поиграть, потому что было самое начало марта и медвежонок норовил куда-нибудь забраться, уткнуть нос в лапы и поспать. Когда солнце начало припекать, медвежонок оживился, стал шаловливым и веселым, и Анне так с ним сдружилась, что они не расставались даже на ночь. Сколько было реву и слез, когда на другую осень Михкель отвел в лес косолапого, ставшего за год прихотливым и взбалмошным. Следующим летом товарищем у Анне по забавам стал тонконогий, до смешного пятнистый козленок с большими робкими глазами. Анне привязала ему на шею колокольчик, который сначала страшно его напугал. Но, поскакав по двору, козленок смирился с колокольчиком, а потом даже начал гордиться им. С годами козленок стал очень необузданным, и после того как, чего-то испугавшись, он вспрыгнул всеми четырьмя ногами на накрытый стол, тетка проявила неумолимость и козленок тоже отправился вслед за Нугисом далеко в лес, откуда он уже не сумел вернуться в сторожку.
Школьная зима была первой длительной разлукой с сурруским лесом. Анне с удивлением смотрела на людей, которые говорили, что боятся леса. Но больше всего она любила грозу, зигзаги молний, удары грома и его неторопливые раскаты прямо над головой. В этом было столько силы, это так захватывало, что Анне казалось в эти минуты, будто она растет на глазах. Ей тогда чудилось, будто в Сурру становится тесно. И сколько она себя ни переубеждала, чувство это упорно не проходило: его не могли полностью заглушить даже самые занятые дни, даже утомительные странствия с отцом по топям Люмату, где они метили для рубки деревья.
Когда дождь утих, Анне развела в плите огонь, чтобы к приходу отца в доме было тепло. Она вздрогнула, когда Стрела и Молния залились лаем и бросились в поле. Кирр соскользнула на пол и пронзительно закричала: «Кирр-кирр-кирргх!»
То не мог быть отец, собаки узнавали его за километр. Чужой! В такое время? В такую погоду? Быть не может! Разве что какой-нибудь зверь забрел в их места…
Анне набросила на плечи плащ, сняла с гвоздя ружье и вышла. Обогнув угол риги, она чуть не наткнулась на незнакомого человека. Оба несколько опешили и принялись молча разглядывать друг друга. Реммельгас оправился от смущенья первым, ему ведь нетрудно было сообразить, что перед ним стоит дочь сурруского лесника. Только он совсем иначе представлял себе девушку, о которой уже немало слышал. Она представлялась ему более воинственной, крупной, мужественной, более дикой с виду, не такой стройной и светловолосой.
Такое позднее появление человека, шедшего, видно, не из Мяннисалу, а с другой стороны, оттуда, где на десятки километров простирался лес, казалось Анне непонятным и поразительным.
— Здравствуйте, — сказал лесничий.
— Здравствуйте, — ответила Анне. И покатилась со смеху. Расхохоталась от всей души, сверкая белыми зубами.
Реммельгас почувствовал себя неловко и неприятно: одежда липла к телу, по спине пробегала дрожь. И ко всему этому такой странный прием. Или тут, в лесах, это считалось хорошим тоном? Такой вот, хохочущей, она казалась совсем девчонкой. В нем пробудилась досада на девушку. Подумаешь какая! Нос больно острый, да и глаза не косят ли чуточку? Может, так только казалось, но Реммельгас готов был сейчас приписать ей все недостатки. До чего же дикая, — как есть дочка старого лесного колдуна.
— Какой вы… чудной! — произнесла с трудом Анне и снова фыркнула. Но тут же овладела собой и сказала довольно вежливо: — Вы, наверно, из натуралистов?
— Почему вы так думаете?..
— Я как-то видела в кино, как один профессор за жуками охотился. Ну в точности вроде вас был: такая же шляпа — поля широкие и обвисли, такой же сачок для бабочек, такая же коробка для жуков, — вам только не хватает очков в черной оправе. И все на вас помялось, промокло, порвалось… все такое смешное… Поэтому я и рассмеялась… Извините меня.
Дрожь снова пронизала Реммельгаса. А девушка, как видно, ничего не замечает, еще высмеивает. Пусть она считает его кем угодно, натуралистом или даже медвежатником, — главное, чтоб его пустили в тепло. «Отчасти хорошо, что она меня не узнала, — подумал Реммельгас, — мой вид едва ли может внушить уважение к лесничему. Ну ладно же, — решил он не без озорства, — пусть она обращается с ним, как с незнакомым охотником за жуками! Зато и струсит же она, когда услышит, что высмеяла лесничего, непосредственного начальника своего отца. Тогда мы еще подумаем, стоит ли прощать ей неучтивость, торопиться не станем». И Реммельгас даже забыл про холод, забыл про вымокшее платье — в конце концов он был не из тех, кто не умеет оценить хорошей шутки, и, подняв как можно выше свою промокшую шляпу, он отвесил почтительный поклон.
— Совершенно верно, перед вами находится специалист по жукам и бабочкам. Я остановился у объездчика в Мяннисалу, отправился в лес немножко поохотиться, но меня застигла эта проклятая гроза и я заблудился… Осмелюсь ли попросить у вас крова и места перед весело пылающим очагом?
Анне ответила легким книксеном. «Ишь негодница, — подумал Реммельгас, — еще насмехается над наукой!»
— Прошу вас в дом!
При виде постороннего Кирр вспрыгнула на стул, низко опустила голову, оскалила зубы и, недоверчиво изучая пришельца, глухо зарычала. Ее гибкое тело прижалось к стулу, под блестящей шкуркой заходили напрягшиеся мускулы. Реммельгас не видывал подобных сторожевых тварей и отпрянул назад.
— Не бойтесь, это Кирр. Выдра, истребительница рыбы, речная разбойница. Она у нас в доме за третью собаку… Сейчас я поищу, во что вам переодеться.
Движения Анне были быстрыми и ловкими. Мигом разыскав нужные вещи, она отвела гостя в какую-то комнату и предложила переодеться. Лесничего задел повелительный тон девушки, но отпор в его положении не сулил ничего хорошего. Ворча под нос, он влез в чистое белье, пахнувшее мылом и утюгом, надел брюки и накинул на плечи пиджак. Они явно принадлежали старому Михкелю, — пальцы Реммельгаса едва выглядывали из рукавов пиджака, а брюки волочились по полу. Пришлось все это подворачивать, прежде чем вернуться на кухню.
Огонь отбрасывал на стены пляшущие тени.
— Садитесь сюда. — Анне пододвинула к плите кресло с подлокотниками и с резной спинкой. — Погрейтесь. Я пойду скотину кормить.
Сухая одежда и тепло, веявшее от плиты, уняли заодно с дрожью и досаду Реммельгаса. Следя, как на поленьях сворачиваются одно за другим белые хлопья пепла, он улыбнулся: по спокойном размышлении во всей истории обнаруживался комический, даже, если угодно, романтический момент.
Дом лесника был обставлен не совсем обычно. Положим, резные столы и стулья нашлись бы и в других домах, но задумчивая сова, пялившая глаза над дверью, уже не являлась обычным украшением. На многих лесных хуторах употребляются вместо вешалки оленьи рога, но уж никак не лосиная, шириной с лопату, зубчатая корона, которую Реммельгас приметил сразу же, как вошел в дом. В другой комнате Реммельгаса поразил орел с простертыми чуть ли не от стены до стены крыльями — большая редкость для здешних лесов. Видно, хозяин дома любил окружать себя лесными тварями, даже не будь здесь всевозможных чучел, в этом могла бы любого убедить выдра, что сидела на подстилке, положенной на стул, и недоверчиво следила за лесничим, — выдра, которую тут за ее крик окрестили именем «Кирр». Церковные обряды не превратили древних эстонцев в христиан, и едва ли такое крещение смогло превратить хищную истребительницу речной рыбы в смирную комнатную собачку. Впрочем, она не проявляла враждебных намерений: один глаз ее был закрыт, а открытый поглядывал скорее с любопытством, чем со злобой.
