Жоан Алмейда Гарретт - Арка святой Анны
Зрелище было воистину великолепным, и величественным, и достойным кисти Клаудио Коэльо{69} либо кого-нибудь еще из прославленных мастеров, которые увековечивали на своих полотнах пышность церковных торжеств.
Открывавшие шествие алебардщики выстроились плотными радами с двух сторон от главного входа во дворец епископа, и оба крыла, размещенные по диагонали, достигали собора, почти смыкаясь на ступенях его паперти. Прелат, который при своем немалом росте держался очень прямо и высоко нес голову, казался еще надменнее в царственности пурпура и был окружен клириками и челядинцами — огромной свитой, состоявшей и из церковников, и из мирян. Из храма под мощные и торжественные звуки органа доносился величавый антифон:{70} «Ессе sacerdos magnus secundum ordinem Melchisedech».[16]{71} И члены капитула во главе с настоятелем, вздымавшим в деснице кропильницу, шествовали в своих фиолетовых уборах и черных мантиях, волочившихся по могильным плитам, долгою и торжественной колонной навстречу епископу.
Настоятель приблизился к епископу и склонился было, чтобы облобызать ему перстень, а затем уж вручить кропильницу, когда из проулка, ведущего от старого дворца Совета ко главному входу в собор, послышался оглушительный гул, в котором сливался грохот шагов, выкрики, лязг оружия, ошеломляющая какофония звуков, извлекаемых из котлов и прочей медной утвари, и этот нестройный гул захлестнул маленькую площадь… И тотчас же на площадь устремился людской поток, многие сотни простолюдинов, торговки из Фоса, булочницы из Авинтеса и Валонго, они бежали бегом и оглушительно вопили:
— Правосудие, правосудие короля дона Педро!
— Наши вольности!.. Требуем, чтобы соблюдались наши вольности! Чтоб выполнялось решение, принятое в монастыре святого Георгия!
— Аниньяс! Аниньяс!
— Смерть Перо Псу!
Все эти выкрики, которые мы поместили здесь порознь, звучали неразборчиво и сливались в воздухе воедино, как — если уместно подобное сравнение — пряди в спутанной косе фурии или как языки пламени, взметнувшиеся вверх сплошным заревом и разделившиеся лишь в высоте.
Каноники беспорядочно отступили; настоятель выронил святую кропильницу… хотел было выпрямиться… упал на колени перед епископом и оцепенел, осев на собственные пятки, подобно древнеегипетскому божеству; только вот руки его, вместо того чтобы чинно покоиться на коленях в соответствии со священными изображениями, безвольно повисли вдоль туловища. Алебардщики нарушили строй; иные побросали алебарды и укрылись в священных стенах собора…
Среди общей суматохи и смятения епископ, прямой и высокий, хранил бесстрастный и спокойный вид.
Бесстрастие это подействовало: разъяренный поток замер, ибо простонародье против воли ощутило почтение к прелату.
Наступила глубокая тишина.
Люди беспокойно переглядывались: прямой и уверенный взгляд епископа завораживал их. Все ощутили облегчение, когда вперед выступили оба народных избранника, которых толпа вытолкнула вперед и которым не оставалось ничего другого, как предстать перед епископом.
— Мастер Мартин Родригес, мастер Мартин Родригес! Наш судья, наш судья!
— Пусть скажет за нас мастер Мартин!
Премудрые эдилы{72} славного города Порто переминались с ноги на ногу, сняв береты, почесывали затылки, прятали руки в береты, а береты в рукава, то поглядят на епископа, то поглядят на народ, то поглядят на землю… Они не ведали, куда девать себя, тем паче, что сказать.
Они оказались в том положении, которое на нынешнем нашем наречии именуется «ложным», в таком положении нельзя пребывать долго, и даже самые робкие, самые тупоумные стремятся выбраться из него как угодно, лишь бы поскорей, потому что оставаться в означенном положении невыносимо.
Отцы сенаторы брели к прелату медленно и спотыкаясь и, не придумав ничего лучшего, пали перед ним на колени. Епископ спокойно протянул руку и подставил перстень, дабы набожные муниципалы облобызали оный.
При этом законные выразители мнения народного не проронили ни звука… И не то чтобы им не хватало воздуху — в ушах у них ветер гудел от криков народа в праведном его гневе.
Улыбка, чуть заметная, но выражавшая бесконечно многое, на мгновение коснулась уст надменного князя церкви.
— Встаньте, — молвил епископ с наигранной благосклонностью, — встаньте, сеньоры судьи. Чего хотят, чего желают эти добрые люди, от имени коих вы, судя по всему, пришли ко мне?
— Привели нас… принудили, сеньор епископ, — вставил с тревогой Мартин Родригес, а Жил Эанес с не меньшей тревогой поддакнул ему.
— По́лно, по́лно: вы ведь и были избраны и назначены этим добрым народом, дабы говорить от его имени и печься о его нуждах. Все это вменяется вам в обязанность. Мне по душе то, что вы, как вижу, ревностно блюдете добрые обычаи. Итак, чего от нас ждут, чего хочет народ наш, сеньор судья?
— Вы, может, знаете, ваше преосвященство, народ-то наш… он взбунтовался…
— Не вижу ничего похожего на бунт, человече. Напротив, насколько я вижу, эти добрые люди миролюбиво и спокойно дожидаются, чтобы изложили вы их притязания и рассказали об их обиде… буде нанесена им таковая…
— Сеньор, все началось с того, что в наших краях невзлюбили одного из ваших должностных людей, сеньора…
— Перо Пса? Знаю, он обижал народ. Он заслужил наказания — и будет наказан. Переусердствовал по части сбора податей и злоупотребил нашей властью, ибо это прежде всего власть отеческая, не столько власть сеньора над вассалами, сколько власть пастырская, а мы желаем быть для нашей паствы добрым пастырем. Смерд будет призван к ответу.
— Да здравствует наш епископ! — вскричал чей-то голос.
— Да здравствует наш епископ! — подхватила чуть ли не сотня голосов.
Но сомнительный и исполненный сомнения шепот пробежал по толпе вслед за этим первым провозглашением перемены позиций… реакции, которая в моменты великих кризисов так часто преображает самым внезапным и низменным образом народный гнев, достигший высшего накала, в чувства совсем противоположные и неожиданные.
Епископ продолжал:
— Вы можете быть в том уверены, господа судьи, и от нашего имени можете в том уверить этих добрых людей. Но, как видите, наш капитул ждет, а вы знаете, что нам предстоит дальний путь и молебен в часовне евангелиста. Возвращайтесь в послеобеденную пору, и мы потолкуем. Идемте, почтенные братья. Жезлоносец, возглавьте процессию. Алебардщики, делайте свое дело.
Жезлоносец поднял жезл и зашагал вперед; алебардщики, снова построившиеся, осторожно оттеснили толпу, которая безропотно подалась назад; и епископ вслед за своим капитулом проследовал неспешным, но уверенным шагом ко вратам собора. Зазвонили колокола, орган вознес свой торжественный глас… и древние своды просторного храма снова огласились пением: «Ессе sacerdos magnus secundum ordinem Melchisedech».
Глава XVI. Молебен
А что же народ, и его неистовый гнев, и его неудержимая и сокрушительная мощь?
Казалось, все это развеялось в воздухе с первым же грозным взрывом выкриков, возвестивших о начале смуты. Сейчас слышалось только перешептыванье там и сям, в отдельных кучках людей. В целом же одни безмолвно глазели на все вокруг, другие потихоньку спускались по лестнице святого Себастьяна, иные входили в собор через боковые врата; большинство же пребывало в оцепенении, в бездействии, впав в то состояние парализованности, которое наступает вслед за сильнейшим возбуждением. Нельзя сказать, что пламя бунта погасили, но оно как бы опало.
Вдруг из толпы вырвался чей-то высокий и пронзительный голос:
— Аниньяс, Аниньяс!
Пошли в ход разного рода утварь и котлы: адски нестройное звяканье и грохот были ответом толпы на этот пронзительный крик, и мятеж снова обрел жизнь — в жару и опьянении, присущих ему изначально.
Рев, вопли, проклятья, восклицанья и угрожающие выкрики свидетельствовали, что кулак народа, оцепеневший на миг под воздействием магнетизма власти и хладнокровия епископа, снова взлетел вверх — в порыве еще большего гнева, еще более грозный.
Все это свершилось мгновенно. И епископ, все время державшийся начеку и не терявший ни присутствия духа, ни горделивой осанки, тотчас осознал опасность положения, ускорил шаг, быстро отдал своим людям соответствующие распоряжения и вошел во храм. В тот же миг двери и собора и дворца захлопнулись перед народом.
Мастер Мартин Родригес и его достойные коллеги вошли в собор вместе со свитой.
Единственным господином и хозяином тесной площади перед собором был теперь народ, он был волен оглашать ее ревом и криками, сколько душе угодно.
И народ вопил и бушевал, поднимая невообразимый шум: бунт набирал силу и мощь… вдруг высокое стрельчатое окно с цветными витражами, находящееся над главным входом и глядящее, как во всех старинных соборах, на запад, растворилось настежь: Мартин Родригес и его коллега, бледные, дрожащие, с испуганными глазами, появились на широком балконе, откуда обыкновенно оглашались и читались народу буллы, индульгенции, отлучения от церкви и прочие наиважнейшие постановления церковной и мирской власти, каковая у нас на родине, в Порто, составляет почти неразделимое единство, как всем известно.
