Владимир Ляленков - Просека
Выхожу из столовой, некоторое время ношусь туда-сюда у дверей. Кажется, я достаточно грубо осек этого негодяя и он непременно выйдет сейчас объясняться. Тут уж поговорю с ним. Но он что-то сообщает женщинам, официантке, те кивают, качают головой. И он спокойно принимается за второе. Случись подобное в Петровске, я непременно дождался б его, возможно и выволок бы его на улицу, побеседовали б на задворках. Но здесь… Народу полно. Проходит мимо милиционер, немного погодя ещё один, останавливается на углу и стоит… Успокоившись немного, мысленно посылаю этого типа ко всем чертям, говорю себе, что когда-нибудь обязательно встречу его и рассчитаюсь. Отправляюсь в гастроном, покупаю четыреста граммов сосисок. Съедаю их у буфета в вокзальном дворе, запивая кофе. Отхожу к закрытому ларёчку, закуриваю, облокотившись на прилавочек. С чемоданами, с узлами спешат люди. Темнеет. Собираю по карманам расходные деньги. Их оказывается сорок шесть рублей. Сую в карман пиджака, тут же перекладываю в задний карман брюк. Постою ещё немного и пойду бродить по Невскому. Может, в кино попаду.
— Слушай, друг, помоги мне приятеля проводить к вагону. — Передо мной вырос худой парень в кепке и в свитере.
— Я? А что с ним?
— Плохо. Никак одному не управиться. А поезд вот-вот отойдёт!
Мы пересекли вокзальный двор, прошли по пустому перрону, вдоль кирпичного длинного здания. Свернули в закоулок: привалившись к стене, стоит здесь лохматый коренастый малый в бобочке.
— Вот он! — громко произносит приведший меня. Я улавливаю острый взгляд коренастого. Тут же чувствую, что обе руки худого скользнули в карманы моего пиджака.
— Молчи, молчи! — дышит худой мне в лицо перегаром.
Бью его снизу. Он взмахивает руками, падает. По тому, как пришёлся удар, понимаю, что худого опасаться пока что нечего, но тут же из глаз моих брызжут искры. Кажется, что череп лопнул, падаю на колени, нога в ботинке ударяет по голове. Успеваю захватить ботинок рукой, прижимаю к себе, что есть силы дёргаю. Ползу из этого закоулка к свету от фонаря. Волоку коренастого, он отбивается. Вскакиваю, швыряю его к стене. Он тупо ударяется, вскрикивает, но не встаёт. Тихо стонет. Худой уже на ногах. Мне хочется сбить его, растоптать, но он даже руку, не поднимает для защиты.
— Забирай своего приятеля и чтоб духу тут не было! — трясу его за грудки. — А то изуродую. Убирайтесь вон! — И я ругаюсь скверными словами.
В закоулке этом — пролом в стене. Грабители скрылись в нём. Голова моя гудит, но особой боли не чувствую. Осторожно трогаю пальцами голову, под пальцами вздувается шишка. Спешу в туалет, сую голову под кран. На лице ссадин нет. Мне вдруг становится ужасно обидно. Должно быть, нервы не выдержали, и глаза мои набухают слезами, вот уже слёзы текут по лицу. Вокруг меня люди, мне неловко, и я опять умываюсь. Минут пять не отхожу от крана. Причину слёз не могу понять. В Петровске мне приходилось много раз драться, но там драки были другие.
2
В город мне расхотелось идти. В зале ожидания уже полно народу. На моей скамейке, положив между собой ковёр, сидят два южанина в тюбетейках. Трогают ковёр, переговариваются. Затем, как по команде, замирают. Прикрыв глаза, шепчутся, должно быть, со своим богом. Разом встают, сворачивают ковёр и уходит, а я растягиваюсь на скамейке.
До драки я не испытывал отчуждения в этом городе. О нём я много слышал, читал. Я уже побывал на Дворцовой площади, в Исаакиевском соборе; осмотрел Медного всадника, вспоминая стихи Пушкина. Побродил вдоль Невы. Я решил, как управлюсь, обживусь, осмотрю вначале сам город. Потом уж примусь за музеи. Даже ночёвки на вокзале не портили настроения. Теперь же — кто-то закашлялся, высморкался, и мне стало противно. И воздух тут какой-то гадкий. Я перебрал в памяти случившееся со мной за эти дни, на душе стало тревожно. Я ворочаюсь, хочу уснуть, но сон не идёт, и, чтоб успокоиться, я прибегаю к испытанному средству; начинаю думать, какой я серьёзный, толковый и вообще хороший человек. А с таким человеком ничего плохого не может случиться; он добьётся своего. Я верю в это. Последний год я особенно стремился стать серьёзным человеком. Порой подмывало расхохотаться, дурачиться, а я молчал, сводил брови, воображая, будто морщины на моём лбу похожи на морщины нашего завуча Максима Павловича. Надо было спешить, суетиться, волноваться, а я старался быть крайне медлительным, чем раздражал окружающих. Но всё это было не то: вдруг живость, подвижность, которыми был заряжён от рождения, одолевали; я срывался, вся моя степенность улетучивалась.
Творилось такое, покуда не взялся за книги. Помню, в классе заговорили о школьной читательской конференции, Вера Владиславовна объявила, что лучшие докладчики будут посланы на районную конференцию, и я вдруг вызвался сделать доклад о героях книги Льва Толстого «Война и мир».
— А справитесь? — спросила учительница. — Вы хорошо читали эту книгу?
— Да, — сказал я, хотя только листал роман, когда мы его проходили по программе.
Вечером того же дня я сидел в комнате бабушки Вари, где всегда стояла тишина. Бабушка пила свой бесконечный чай, примостившись у тёплой плиты. За окном моросил осенний дождик. Передо мной лежали три толстых тома, с одного из них строго смотрел на меня из-под косматых бровей бородатый старик. Я докурил папироску, разогнал рукой дым и сжал виски ладонями. До этого вечера я читал книги от случая к случаю — не хватало времени. Улавливал сюжет, нёсся за ним, пропуская абзацы с рассуждениями, описаниями природы. Достигал финиша, бросал книгу. Теперь взгляд мой привычной рысью мчался по строчкам. Отмахал я много страниц; уже перестал тарахтеть городской движок, и погас свет. Я зажёг лампу и вдруг оступился: не мог сказать сам себе, о чём же я читал? О каких героях я буду говорить? Листал страницы назад, забегал вперёд — сюжет не давался. Чтение не шло. Мысль, что я всё-таки недостаточно умён, чтоб усвоить прелесть такой знаменитой книги, поразила меня. Но решил не сдаваться.
На другой день притащил из библиотеки два огромных тома с разрозненными листами. Разложил листы на столе, на полу.
Бабушка, попив чаю, пела под нос какую-то песню и следила за моими действиями. Я выбрал листы, где говорилось о Наташе Ростовой, о Пьере Безухове и Андрее Болконском. Я решил говорить о них. Проштудировал всё об этих героях и был поражён: ни один из этих героев мне не понравился! Толстый, неуклюжий Пьер, получив наследство, крестьян на волю не отпустил; развёлся со своей изменницей-женой, отдал ей, великосветской дуре, много имений, чтоб она эксплуатировала крестьян. Во время войны в армию он не записался. Угодил в плен к французам, побег не организовал, хотя убежать тогда было просто. Наташу я сравнил с нашей Зоей Космодемьянской. Андрею Болконскому я противопоставил Павку Корчагина и Мересьева. Но зато понравились мне Петя Ростов, Денисов, Долохов. От них был в восторге. Главу, где Петя и Долохов в лагере французов, я прочитал раз десять и выучил наизусть. Я оплакивал вместе с Денисовым мёртвого Петю. Я написал доклад, вызубрил его, бродя по улицам, и о сути доклада никому не говорил.
На конференции выступал третьим. О чём толковали предыдущие ораторы, я не слышал. Когда шёл на сцену к трибуне, мышцы мои напряглись, живот мой втянулся и я закричал. Щеки разом распухли, в голове зашумело. Потом задрожала правая ляжка. Я топал ногой, вертелся и выкрикивал заученные фразы. Когда сошёл со сцены, меня качнуло, повело в сторону; в абсолютной тишине пробежал к дверям. Лил дождь. Мокрый до нитки, долго бродил по тёмным улицам, торжествуя победу, гоня прочь сомнения.
В понедельник, когда я вошёл в класс, Вера Владиславовна что-то рассказывала моим одноклассницам. Увидев меня, она замолкла. Сложила на груди свои маленькие, хрупкие ручки. Печально покачала головой.
— Печенег, — тихо проговорила она, — а я-то на вас надеялась!
Веру Владиславовну я любил, очень уважал. Её все любили и уважали. Я готов был выслушать её, но девушки смотрели на меня во все глаза. На меня смотрела, расширив свои прелестные голубые глаза, Неля Сухорукова. Смотрела с восхищением — так я подумал тогда и сказал:
— Каждый человек, Вера Владиславовна, имеет право на своё мнение. Да. Я и на районной конференции то же скажу. А кто не согласен, пусть выступит против! — Я бросил сумку на парту, выбежал в коридор.
Там меня остановил директор школы.
— Картавин, — сказал он, — зайди ко мне в кабинет.
В кабинете он сел за стол, я стоял у двери.
— Ты с кем готовился к докладу?
— Ни с кем.
Уже такой ответ на мгновение перекосил лицо директора.
— Но Вера Владиславовна тебе помогала?
— Нет. — И грудь моя выпятилась больше: раз уж он задал такой вопрос, значит, толковал я на конференции умно!
— Почему? Ты обращался к ней за помощью?
