Явдат Ильясов - Пятнистая смерть
Позади выступал под охраной трех сотен конных воинов караван Утаны десять десятков двугорбых бактрийских и одногорбых арабских верблюдов и верблюдиц.
— И чем ты намерен потрясти саков? — спросил Куруш. — Что для них везешь?
— Пшеницу и просо, кунжут и ячме-е-ень! — нараспев, как на рынке, стал перечислять, дурачась, веселый Утана. — Отборное зерно! Из каждого зернышка можно горсть крупы намолоть… если молоть языком. Грубую, точно песчаник, но прочную, словно бычья кожа, льняную ткань бабирскую! Сошьешь рубаху — не износишь, внуку останется: раньше времени сведет она тебя в могилу. Котлы медные! При варке превращают воду в жир. Но чаще — наоборот. Топоры железные! И собачьего хвоста не отрубишь. Бусы из стекла, коралла и сердолика. Орехи, финики, сушеный виноград. И разную прочую разность. Вот сколько сокровищ, о государь, несут мои ясноокие верблюды на своих уродливых, но крепких спинах.
— Не ахти что, — усмехнулся внук Чишпиша.
— Вай, государь! Какой еще товар потребен непритязательным кочевникам Турана?
Утана, конечно, ради шутки так непохвально отзывался о своих припасах. Добро он вез добротное. Он захватил кое-что и для маргушских и сугдских богачей: несколько крупных, вместимостью в сорок малых кувшинов, глиняных амфор с густым и тягучим, как мед, вином с островов Эгейского моря, два тюка шерстяных плащей, окрашенных в алый, голубой и зеленый цвет, хорошо выделанную кожу, обувь, ковры, вазы, серебряные тазы и блюда и острые, как зубы очковой змеи, мечи из малоазиатского железа.
Спустя десять дней, делая с утра до вечера по два перехода [10], путники достигли верховьев Сарния. Здесь дорога сворачивала под острым, как наконечник копья, углом прямо на север, к перевалу Гаудан.
Дахкский хребет (Копет-Даг) походил на сказочно гигантского тигра, перевернувшегося на спину. Наверху — белые подпалины снега, еще не успевшего сойти. По склону, окрашенному в желтый цвет, все более сгущающийся к подножью в красно-оранжевый, идут сверху вниз, постепенно расширяясь, темные полосы ущелий.
Однако полосы не черны, как у настоящего тигра, а черно-зелены. В этих бесплодных горах, голых и пустынных от солнца, полыхающего все ярче и жарче, лишь в узких расселинах, богатых водой, могут жить, укрывшись от палящих лучей, боярышник, ежевика, яблоня, дикий виноград, барбарис, железное дерево.
По откосам теснин, кое-как уцепившись за камни, свисают кусты инжира с крупной резной листвой. Иногда ущелья раздаются в котловины, сплошь заросшие вязами, орехами, чинарами и кленами.
На кручах, громоздящихся над тропой, стремительно прыгают круторогие муфлоны, украдкой пробегают леопарды, а в низовых лощинах, забитых щебнем, прячутся гиены.
Но звери не так опасны для караваны, как разбойные жители гор марды, само название которых значит «убийцы».
Как ни остерегались персы на стоянках, как ни зорко глядели дозоры ночью от пылающих костров в холодную мглу, им не удавалось пресечь грабежи, предупредить то мгновение, когда засевшие за камнями воры, выждав срок, налетели на отдыхающих путников.
Марды убивали стражей и тащили в темноту что подвернется. Преследовать их? Кто догонит природных детей гор, найдет их среди недоступных круч, каменных завалов и осыпей, в тайных пещерах?..
Жизненный путь — все равно, что горная тропа. Он богат подъемами, спусками и поворотами, он проходит и по ровному цветущему лугу, и по краю черной пропасти. На нем встречаются и свои леопарды, свои гиены, свои марды. На нем нетрудно сломать шею, как и на горной тропе.
Поэтому сказано: «Прежде чем оставить эту сторону гор, старайся узнать, каково на этой стороне. Прежде чем начинать подъем, подумай о спуске. Не карабкайся на перевал, не проверив, крепки ли у тебя башмаки. Сначала оглянись на долину, потом уже лезь на вершину».
Куруш не оглянулся.
Добравшись до Ниссайи — до пыльной душной Ниссайи, выстроенной из глины в северных предгорьях Дахского хребта, Куруш остановился у Раносбата. Караван двинулся дальше на восток. Через оазис Оха к Маргу. От Марга к великой Аранхе.
Солнце находилось уже в созвездии Тельца. Короткая Туранская весна пришла к концу. Лучи, изливающиеся с угнетающе безоблачного неба потоками расплавленной меди, выжгли на глинистых и щебнистых полях зонты и полые стебли высоких, в полкопья, светлых ферул, и знойный, как бы подогретый в котле, тугой ветер погнал их по пустыне, заставляя крутиться в низинах и прыгать через гребни дюн.
Испарилась влага обширных луж. На их месте раскинулась гладь ровных и твердых, точно каменный пол, обнаженных пространств, пока еще не успевших растрескаться от жары. Волчок, с необыкновенной силой запущенный с краю, крутился бы целый день по поверхности этих площадей, не встретив никакого препятствия — ни былинки, ни камешка.
Пустыня. Персы — народ в большинстве оседлый, давно сменивший кочевые повозки на постоянные жилища у рек — в страхе глядели на голую равнину. Дивились изредка попадавшимся в пути дахским и сакским шатрам. Изумленно спрашивали себя, как могут жить люди в столь диких, унылых, негодных местах. Должно быть, птица тоже не в силах понять, почему рыба не захлебнется в воде. Чужеземцев брала оторопь, охватывала жуть.
Спору нет, немало чахлых степей и плоскогорьев со скудной растительностью и на родине персов, но разве сравнишь их с чудовищно широким, гигантским до ужаса, невероятным размахом этих красных пространств, открытых солнцу и ветру?
Не от них ли тягучи и горестны, как плач, песни обитателей пустыни, не от них ли их мечтательность хмельная, тоскливый бродяжий дух, храбрость напропалую, упорство и жестокость.
Еще более поразила южан Аранха — река бешеная, необузданная и строптивая, как дикая кобылица.
Река без постоянного русла, бурно текущая в рыхлых берегах, яростно бросающаяся то влево, то вправо, злобно грызущая и жадно глотающая обрывы.
Река — стрела, что летит со скоростью пяти локтей в мгновение ока, река с густой рыжей водой: процеди сквозь пальцы кувшин аранхской воды на ладони останется полная горсть песка.
Река — дракон, что мчится, разогнавшись на обледенелых высотах Памира, с ревом и шумом на северо-запад и стремительно пересекает край пустынь, чтоб поскорей нырнуть в ярко-лазурную чашу самого синего в мире моря Вурукарта.
Нигде на свете нет подобных рек.
У Аранхи персам встретился небольшой отряд всадников в черных бараньих шапках, огромных, точно котлы.
Слух о том, что из Марга движется к реке большой караван, причем не хорезмийский, не сугдский, — те привычны, немало их пограбили отчаянные наездники Черных песков, — а какой-то новый, с запада, птицей облетел пустыню уже несколько дней назад.
Толпы темных бродяг, отбившихся от своих племен или изгнанных за преступления из родных общин, потянулись к караванной дороге, как волчьи стаи к пастушьей тропе.
Тут стало известно, что у купца охрана велика и крепка, а караван не просто караван, а посольство царя Куруша к Томруз. У охотников до легкой наживы улетучился боевой пыл. Персидское войско — близко, в Марге. Саки — еще ближе, за рекой. Опасно связываться и с теми, и с другими. Ну их. Шайки рассыпались вдоль берега в поисках иной поживы. Одна из них и наскочила нечаянно на персидский караван.
Завидев конников в пестрых юбках, люди в мохнатых шапках повернули лошадей и поспешно скрылись за дюной.
— Саки, наверное, уже перебрались к северу, — сказал проводник-маргуш, смолоду ходивший в Хорезм и Сугду. — Надо спросить у этих язычников, где сейчас Томруз.
— Как спросить, когда они удрали? — досадливо пожал круглыми плечами Гау-Барува.
— Вернутся, — уверенно заявил проводник. — Приглядываются пока. Мы их не видим — они нас видят. Хитрецы.
Убедившись, что за ними никто не гонится, дахи опять выросли на бархане. Маргуш как-то по-особому помахал рукою:
— Эй, други! Сюда.
Разбойники посовещались и медленно тронулись к каравану. Проводник, Утана и Гау-Барува двинули коней навстречу. Дахи остановились. От шайки отделился бродяга с курчавой бородой до глаз. Злой и настороженный, он приблизился, крадучись по-рысьи и опасливо поглядывая на чужаков, шагов на пятнадцать и мягко придержал лошадь.
— Успех и удача! — улыбнулся проводник.
Дах что-то прохрипел в ответ и неразборчиво.
— Скажи, брат, где нынче становище доброй Томруз.
Темнолицый кочевник сверкнул глазами и резко ткнул рукой в полуночную сторону.
— Хайеле-хо! — крикнул он грубо и отрывисто, будто двукратно гавкнул и закончил, тонко и странно привизгнув на звуке «и»: — И-и-и-хо!..
Туземец повернул коня и ускакал. Бледный Утана посмотрел на Гау-Баруву и вздохнул сдавленно:
— Уху-ху. Каковы они, а? Не дай бог, если…
Он умолк и покачал головой.
