Иван Науменко - Сорок третий
— Нездоровится? — спросил Ключник.
— Голова болит. Не думала, что ты придешь. Только что выбрались ваши, которых ко мне поставили. Думала, хоть высплюсь.
— Что — спать не давали?
— Плевать я на них хотела. Сидели, как слизняки, прилипнув к окну. Недотепы. Один, по-моему, мешком из-за угла шлепнутый. Наварила картошки, поставила на стол — ешьте. Так не сел, все носом крутил. Может, думал, отравы подсыпала.
Ключник встал, подошел к Зине, попытался ее обнять. Но она, выставив вперед руки, уклонилась от ласки.
— Батуру с начальников сняли. Никого к тебе не поставят. Разве что меня. Но я и сам стану. Разрешения спрашивать не буду.
— Все вы одинаковые. Смелые только с бабами. На доброе вы неспособны.
Ключник отошел, сел на табурет.
— Ты о чем, Зина?
— О том самом.
— Может, об этих, из местечка? Так мы им ничего не сделали. Они теперь как у бога за пазухой. Знала б ты, что мне Батура приказал...
— Знаю. Ноги б твоей не было тут, если б их расстреляли.
Последние слова Зина произнесла с каким-то вызовом.
— Ты что, Зина? Жалеешь полицаев? Не знаешь, может, что Лубан наших стрелял?
— Никого он не стрелял. Летом раза два был тут. Самый культурный из местечковых начальников. Я тогда еще приметила. Семью на гибель оставил, а вы — расстрел. Думаешь, легко бросить семью?
У Ключника на языке слова о том, что семью, даже не одну, а две, бросил, когда припекло, Спаткай, но он сдержался. Не хотел портить отношения с Зиной. У женщин своя логика. Чем-то понравился ей заместитель районного бургомистра, и хоть кол на голове теши, будет стоять на своем. Шевельнулось даже злорадное чувство к Зине: привыкла к начальству, бургомистрам, а их, партизан, даже в расчет не берет. Но вслух Ключник сказал:
— Со мной не пропадешь, Зина. Может случиться так, что сюда вернется Спаткай. Что будешь делать?
Зина встрепенулась, отошла от печи. Стояла посреди хаты и смотрела на Ключника. Спросила с неподдельной тревогой:
— А вы отсюда разве уйдете?
— Все может быть.
— Нет, ты правду скажи. Знают же все, что я с тобой.
— Пойдем за Птичь, Зина. Отряд наш там. Потом вернемся. Главное зиму пережили.
— Так Спаткаю не видать меня, Мишенька, как своего носа. Не быть ему тут. Даже без вас побоятся сюда ткнуться. Чует мое сердце. Что-то у них надорвалось. Нет больше дураков, чтоб за ними пошли.
Мир был восстановлен. Даже Ключник не думал, что Зина так презрительно относится к бывшему мужу. Он подошел, прижал женщину к себе, и на этот раз она не противилась.
IX
На другой день, прежде чем двинуться с пилятичской группой за Птичь, Бондарь имел разговор с местечковыми перебежчиками. При разговоре присутствовали вновь назначенный командир Якубовский, ротный Ткач и Ключник, который задержал беглецов, сам бывал в местечке и мог знать о них такое, чего не знают другие.
Во дворе теснились любопытные женщины. Некоторые были настроены воинственно, слышались их возбужденные голоса.
Первым привели Лубана. Он в черном пальто, кожаную, фабричной работы шапку держит в руках, круглое небритое лицо сурово, упрямо. Войдя в комнату, заместитель бургомистра неподвижно застыл на пороге.
— Садитесь, — пригласил Бондарь и, когда Лубан хотел сесть на табурет, встал, протянул ему через стол руку. Так же поздоровались с Лубаном Якубовский, Ткач и Ключник.
— С какой целью пришли к нам? — спросил Бондарь.
Лубан, не задумываясь, глухо выдохнул:
— Бить немцев!
— Почему так поздно? Сами знаете, другие приняли такое решение раньше.
— Были причины, о которых тут я не хотел бы говорить.
Бондарь нахмурился.
— Дорогой товарищ, или как там вас, простите, называть. К нам можно прийти только с открытой душой. Надо говорить правду, какая б горькая она ни была. Понимаете, у нас фронт со всех сторон. Поэтому не всех принимаем.
Лубан как бы глотнул воздуха: во рту у него, видно, пересохло. Заговорил тем же глухим голосом:
— Ну что ж. Я не собираюсь таиться. Ошибся я. В советской власти ошибся... Может, мне нельзя даже простить. К немцам пошел сам. В тридцать восьмом меня арестовали. Считаю, что несправедливо. Выпустили, но дорогу закрыли. Не сумел перебороть злость. Многого не понимал. Даже одного окруженца застрелил. Мои руки в крови. Вот и все...
Бондарь смотрит на Якубовского, на остальных. Те сидят опустив глаза. Им, как и ему самому, наверно, еще не приходилось иметь дела с такими, как этот заместитель бургомистра.
— Значит, осознали свою вину? — спрашивает Бондарь.
— Осознал. Сволочи всюду есть. При всякой власти.
Лубан говорит прерывисто, тяжело дышит, на его лбу выступает пот. Нервно теребит пальцами шапку. Пальцы шершавые, почти без ногтей.
— Окруженца за что расстреляли?
— Показалось, из тех самых. Сказал, что идет из тюрьмы. Справку под нос тыкал. А сам две гимнастерки натянул. Не расспрашивайте про окруженца. За него сто немцев положу. Верьте слову. Ненавижу фашистов!..
— Давно стали ненавидеть?
— С прошлого лета. Понял, что пришли уничтожить наш народ. Когда стали жечь деревни вместе с людьми, расстреливать семьи... Не находил места. Не знал, куда податься. Для партизан был врагом.
— К вам от партизан никто не приходил?
Лубан встрепенулся, посмотрел в глаза Бондарю.
— Прошлым летом была женщина из Нехамовой Слободы. Будто от десантников. Сначала думал — провокация, потом едва от полиции ее спас. С того дня легче стало. Думать стал об уходе к партизанам.
— Почему не установили с партизанами связь?
— Не пришлось. Вы не думайте, — Лубан вдруг заволновался, — мы не впятером собирались бежать. Намечали всю полицию под удар подставить. Там, в местечке, оружие спрятано — винтовки, пулеметы — можно проверить. Сорвалось. Одного сцапали. Потому и кинулись к вам.
Партизаны переглянулись. На Лубана смотрели уже более приязненно. Всем нравится, что говорит честно, не таясь.
— Семья в местечке? — спрашивает Бондарь.
— В местечке. — Лубан опускает голову. — Моя и Адамчука старшие дочки на Подляшине. На хуторе. Спрятали у одного человека. Не знали, как нас примете.
Бондарь встает.
— В партизаны вас принимаем, товарищ Лубан. Хотя амнистии не объявляем. Оружие получите сегодня. Остальное зависит от вас.
Следующим вызывают Годуна.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Лохматые кони, которые всю ночь хрумкали сено, дружно бегут по наезженной дороге. Цуг саней растянулся на полверсты.
Синеватые, близкие человеческому сердцу тона господствуют вокруг. Еще между деревьев лежат сугробы ноздреватого снега, который успел только чуть-чуть осесть, еще спит в норе барсук, притаилась в дупле белка, не подают голоса, кроме ворон, никакие другие птицы, а уже пахнет весной.
Проницательный глаз здешнего человека замечает много примет приближения весны. На ветках верболоза набухли почки, на некоторых уже видны белые пушистые сережки. Приспустили ветви старые, раскидистые березы.
Теперь, в предвесеннюю пору, особенно страдают от недоедания зайцы, поэтому, не обращая внимания на опасность, безжалостно обгрызают кору даже с придорожных осинок. Опасность, правда, невелика: зайцев никто не стреляет, их развелось много. Заячьи следы встречаются на каждой снежной поляне.
Вернувшись в Сосновицу, Бондарь сразу увидел перемены. Возле штабной хаты во дворе и на улице — с десяток запряженных саней. У крыльца картина вовсе необычная — похаживает часовой с автоматом на груди. В большой деревне, в которой каждая хата дала приют партизанам, заметное оживление. Во дворах азартно пилят, колют дрова. Из труб, хотя еще светло, валят в серое небо сизые столбы дыма. Временами ветер срывает шапки дыма, стелет по крышам, по земле. Шагает по улице строем отделение, получившее наряд.
В передней половине хаты, которая служит штабом, на кровать навалена гора пальто, полушубков, шинелей. Из другой половины доносится незнакомый, густой голос.
Бондарь вошел, сдерживая волнение, поздоровался.
За столом чернявый, широкоплечий человек в командирском обмундировании, но без знаков различия. Он стоит. Перед ним стопка бумаг. По правую сторону от него сидит Вакуленка, аккуратно побритый, подстриженный, по левую — секретарь межрайкома Гринько. Дорошка примостился на краю стола, что-то пишет. На табуретках, стульях, даже на кровати за занавеской сидят командиры и комиссары отрядов. Из угла подморгнул Бондарю Большаков, усмехнулся, кивнул головой Хмелевский.
Вакуленка поднялся.
— Наш начальник штаба, — представил он Бондаря. — До нового года был командиром Горбылевского отряда. Отряд больше других действовал на железной дороге.
