Мария Правда - Площадь отсчета
— Полков пятнадцать, — озабоченно прикидывал Оболенский. Он посчитал по пальцам те, которые хотя бы частично возможно поднять — Гвардейский экипаж, Московский, Измайловский гвардейские полки, может быть — Конно–пионерный эскадрон. Мало! А главное — нет никакой надежды на то, что их удастся возмутить. Среди заговорщиков всего несколько полковников. Сергей Петрович — один из них, но он служит в Киеве, в штабе 4‑го корпуса, в Петербурге он ничего сделать не может. Шипов и Мюллер колеблются. Все остальные члены общества молоды, они командуют ротами, а то и взводами. Мало!
— Один решительный капитан может поднять за собой весь полк, ведь так велико недовольство солдат! — спорил Рылеев. При этом он видел, что при всей своей энергии (и при всей мягкотелости Сергей Петровича) командовать восстанием должен не он, а Трубецкой. Кому нужен отставной подпоручик? Вот когда решающее значение имеют наличие и размер эполет!
Рылеев и сам не понимал, каким образом у него дома, прямо на глазах, отвлеченные споры о судьбах России превратились в споры о плане восстания, и притом восстания вооруженного! Болезнь не отпускала его, перешла на грудь, он слабел, худел, его знобило по ночам, мучили головные боли и сухой кашель. Он почти не разговаривал с Наташей, не замечал дочери. Наташа в последнее время мирилась со сборищами в доме, считая их необходимыми по делам торговой компании (Кондратий Федорович придумал сказать ей, что компания посылает тайную экспедицию на Алеутовы острова), но ее раздражение сказывалось на самом воздухе, которым дышал Рылеев. Все–таки как ужасна ограниченность эта женская! Почему из всего, что случается в его жизни, из каждого слова, каждого взгляда Наташа делает два куцых вывода: «ты меня любишь» и «ты меня не любишь»? Между ними не было близости с самого дня ее приезда из Батова.
— Да я болен, в конце концов…
— Ты меня не любишь!
— Святый Боже!
12 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, СУББОТА, УТРО, ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ
Все письма Константина были ужасны. Ждали еще одного посланца, адъютанта Белоусова, надеясь, что хотя бы он привезет хоть какое–то подобие манифеста. Пока Константин с наслаждением выворачивал на публику запутанный клубок семейных отношений. В письмах матери и брату чувствовалось раздражение, которое он даже не пытался скрыть. Мария Федоровна, со своей всегдашней привычкой к драматизированию ситуации, продолжала ломать комедию, даже оставаясь наедине с сыном. Николай Павлович привык ко всему, но сейчас поведение матери его просто бесило. Она опять таинственно зазвала его для разговора в опочивальню. Николай, набычившись, сидел в креслах и слушал. У него буквально сводило скулы от раздражения.
— Преклонитесь перед вашим братом, Николай, — закончила Мария Федоровна, — он высок в своем неизменном желании уступить вам трон!
Это было отвратительно. Отвратительно было это нейтральное «вы» по–французски, отвратительна была ненатуральная жестикуляция, отвратителен был смысл. И Николай не выдержал.
— Кто высок? Кто будет преклоняться? — он с трудом удерживался, чтобы не повысить голос. — Да он решил сидеть в Варшаве, потому что это легко! Да! Ему плевать на то, как мы выпутаемся из этого положения. И это вместо того, чтобы исполнить свой долг и сунуться в эту кровавую кашу или, в конце концов, приехать самому и изложить свою волю прилюдно. Это подлость! — он все–таки кричал.
— Вы забываетесь, Николай! — взвизгнула императрица.
— Да, забываюсь. Меня могут убить каждую секунду, а я имею наглость забываться! А вы, матушка, вспомните, что мы не на театре. Я не Гамлет, а вы не Гертруда. — Николай встал и сделал шаг вперед, прямо на нее, — или вы все–таки хотите, чтобы я обнажил шпагу и убил кого–нибудь? Кто у вас там спрятан за ковром? Лопухин? Милорадович?
Мария Федоровна отступала. Этот почтительный Николай с его белым, красивым, малоподвижным лицом, ее хороший мальчик, из которого она собиралась сделать покорного исполнителя своих капризов, вдруг стал чужим. Она была гораздо меньше его ростом, сейчас, даже стоя на высоких каблуках, она не доставала ему и до плеча. Она испытывала физический страх.
— Я ваша мать, Николай, — сказала она чуть слышно, — и люблю вас!
— Я вам безумно благодарен, маман. Но на сегодня хватит красивых слов. Позвольте откланяться!
Николай развернулся и большими шагами вышел из комнаты. Мария Федоровна стояла перед пустыми креслами, как была — растопырив руки, лишившись дара речи. Ее бенефис был отменен. Ей только что сказали, что она сошла со сцены…
…Николай шел быстрым шагом через приемную императрицы, когда ему попался Милорадович. В этот момент красное наглое лицо генерала было ему особенно неприятно. Разговаривать не хотелось.
— В городе все спокойно, Ваше высочество, — не ожидая вопроса, спокойно пробасил Милорадович.
— Прекрасно. Я думаю, что присягу можно назначить на следующую неделю, — сухо сказал Николай на ходу. Милорадович стоял у окна, глядя ему вслед, машинально дергая себя за длинные бакенбарды. К нему, прихрамывая, подошел принц Евгений. Принца Вюртембергского и графа Милорадовича на всю жизнь связало священное братство 12‑го года. Были они вместе при Бородине! Молодые были!
— Что вы думаете? — поинтересовался принц.
— Думаю, что плохо, — Милорадович таинственно понизил голос, — гвардия привержена Константину.
Принц внимательно посмотрел на военного губернатора Петербурга сквозь пенсне. Потом снял пенсне и посмотрел еще внимательнее.
— А какими сведениями вы располагаете?
Милорадович очевидно наслаждался таинственностью. Он в ней купался.
— Ничего определенного, Ваша светлость, — медленно сказал он. — Мне просто так кажется.
12 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, СУББОТА, ДЕНЬ, АНИЧКОВ ДВОРЕЦ, С. — ПЕТЕРБУРГ
За все эти дни у Николая не было времени на то, чтобы приватно поговорить с женой. Она была замкнута, отвечала ему односложно и часами сидела в своем маленьком кабинете, где сводчатый потолок был затянут небесно–голубым бархатом, расшитым серебряными звездами. Это было ребячество — она пряталась там, как дети прячутся в домике под столом. За обедом он взялся объяснить ей, что происходит, но она почему–то не смотрела ему в глаза.
— Шарлотта, ты неправа! — не выдержал он. — Ты ведешь себя так, как будто я перед тобой в чем–то провинился. Впрочем, нынче все так себя ведут!
Она, тяжело дыша, вертела в руках массивный хрустальный бокал, низко опустив голову. Он посмотрел на ровный пробор в ее блестящих темно–русых волосах и снова испытал прилив жалости и вины перед ней.
— Шарлотта, — снова начал он, — что я могу сделать? Сегодня получено еще одно письмо. Я уже послал за Мишелем, завтра Государственный совет, я объявлю им волю брата, а в понедельник — самое позднее, во вторник — будет присяга. У нас нет пути назад. Шарлотта, прошу тебя, не плачь, это ни на что не похоже!
— Я не говорю, что ты виноват, — прошептала она. — Я должна была знать, на что иду, но мне было тогда все равно.
— О чем ты?
Шарлотта подняла голову. Она не была красива в классическом смысле этого слова, но ее лицо поражало своей болезненной нежностью. Она была особенно трогательна сейчас, в тревожном состоянии последних дней — красные глаза, под глазами нежные синие тени, синие прожилки на висках. После слез у нее всегда, как в лихорадке, горели щеки и крылья носа. Прозрачная зареванная фламандка с полотен Вермеера.
— Когда отец узнал о том, что ты будешь свататься, он сначала был против, — тихо сказала она.
— Ну да, я знаю, — Николай удивился. Какое это сейчас имеет значение?
— Да, но ты не знаешь, что Мария Федоровна, маман, ему тогда же намекнула, что ты наследуешь Александру, в обход Константина, и он сразу согласился. Я тогда не придала этому значения. Я влюбилась и была готова на все.
Николай был искренне удивлен и рассержен. Маман! Это все было так давно — целых 8 лет назад, а им уже играли как пешкой. Неужели нельзя было предупредить, в конце концов, ввести его в курс дела, дать ему возможность подготовиться! Все — к чертовой матери эти дворцовые интриги! Если все будет хорошо, он наконец наведет порядок. Ради этого стоит рисковать жизнью. Должен быть порядок, в семье, во дворце, в стране. И только тогда…
— Прекрасная семейка, — пробормотал он, — прекрасная чувствительная семейка. Все хороши — и маменька, и детки.
Он перегнулся через стол и крепко взял Шарлотту за руку.
— Слушай меня внимательно. У нас с тобою все будет иначе. Мы всегда будем любить друг друга — нас не зря Бог соединил. Детей мы будем воспитывать сами — обещай мне это. Сашка не будет расти, как я, на руках у чужих людей, видя родителей в назначенные часы, как начальство. Няня–англичанка учила меня крестить лоб. Ежели бы не Мишель, я был бы совершенно один на свете. Но у нас так не будет.
