Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в двух книгах. Книга вторая

Овсянкин слушал эту слезливую белиберду и скрипел от ярости зубами. Какая сволочь иной раз может выплыть на вершину волны, ежели время бурное! Тут только гляди за ними, искателями легкой жизни!

Но самое худшее было в том, что невежественные станичники теперь поделили всех партийных на «большевиков» и «коммунистов» и полагали, что это две разные партии.

Когда уводили осужденных за край Морозовской, в рощу, — делалось это с утра, открыто, — злорадствующие бабы и старухи бежали вслед, плевались и сучили дули. Одна остановилась напротив сельсовета я вдруг стала истово молиться на красный флаг, отбивая земные поклоны. А старуха Фомичиха, у которой всего-то месяц назад расстреляли деда, ветхого старца, орала через плетень на всю улицу:

— Достукались, сук-кины сыны? И на вашу бесовскую породу управа, ишь, нашлась! Я ж к нему, ироду, Марке этому, ходила, ишо когда Михеич в тюгулевке у них сидел живой-здоровый... Отпустите старого человека, просила. Так он — нет! Он, говорит, у тебя спесивей, гордай да сознательных фабричных в девятьсот пятом годе плетюганом порол! Порол? — наступает аж с кулачищами! Я грю: порол, так что ты тут усматриваешь, ирод такой? А он: вот то и усматриваю, что шлепнем твово деда за службу царю и господу богу, да и весь разговор! Да что ж ты, грю, узду твою мать, так дело поворачиваешь, рази он тоды самоволом? Кинул вроде стремена лыковые на холку кобыле да и затрусил полюбовно в этот Александер-Грушевск маёвщиков пороть? А? Ты, сук-кин сын, раздумай дело-то по-людски: ведь их, вторую да третью очередь, призывали законом, да присягой давили, да офицерья над ними понаставили, да под команду и гнали! А ну-к, попробуй откажись! Власть, она и есть власть! Были и у нас такие, что возроптали да отказались, так их прищучивали больней пролетарьев — в цепя, да в Сибирь!.. Ах вы, ироды, грю, ироды проклятущие, да хто же это вас так научает, кровь-то человечью цебарками лить!

Овсянкин сначала зажимал уши, а потом пошел к председателю ревтрибунала и все рассказал. Председатель, бывший механик с Путиловского, по партийной мобилизации чекист, а в обиходе — дядя Мозольков, вызвал из Царицына специальную группу политических агитаторов — успокоить население. И в это время пошли смутные разговоры, что в Вешенской и выше по Дону неспокойно, кое-где начались бунты и выступления с оружием...

Мозольков приказал Овсянкину собираться в дорогу.

— Езжай срочно в Воронеж, доложи все в Донбюро. Особо надо проверить, что там за Мосин у Сырцова, какой эти телеграммы подписывал, насчет массового террора... Надо бы дознаться да тоже... при-со-воку-пить. — И добавил, снизив голос: — Постарайся, товарищ Глеб, найти нам Дорошева либо самого Сокольникова... Это я к тому, что Сырцова лучше этим делом не занимать, он его скорей всего под сукно положит. У него самого рыло-то в пуху. Там так: где Сырцов, там и Мосин на подхвате, два сапога, одним словом...

— Я его знаю, Сырцова, — сказал Овсянкин. — У меня с ним уже состоялся разговор еще до Москвы! Из партии надо гнать сопляка, а с ним вот разговоры надо разговаривать!

— Выгонишь ты его... — как-то скептически сказал Мозольков и закряхтел, давая понять, что задачу Глеб ставил не только тяжелую, а прямо невыполнимую. Зело возлюбил товарища Сырцова сам предреввоенсовет, чего тут можно добиться?

Мозольков был старый член партии, он понимал дело глубоко. Его не сбивал с толку нынешний авторитет Троцкого, вошедшего в партию в позапрошлом году и сразу же обнаружившего определенную фракционность поведения. Ясна была ему и природа «ошибок» Богуславского.

— Езжай, да побыстрей! — сказал Мозольков.

Путь около Лихой был уже перерезан белыми. Глеб с конвойным казаком Беспаловым тронулись через Милютинскую и Наголинскую слободу к Миллерово, так было даже короче. В дороге меняли лошадей.

В Наголинской председатель ревкома, молодой, еще безусый хлопец из здешних переселенцев-украинцев, предупреждал, что совсем поблизости стали постреливать банды казаков, восстала будто бы вся Боковская станица. Точно как прошлой весной, когда на этих буграх Подтелкова окружили... Советовал остерегаться, держать путь балочками и буераками, а в светлое время суток и вовсе пересиживать где-нибудь в кустах. Но Овсянкина трудно было задержать словом, он почему-то верил, что сама его миссия в Воронеж и пакет с документами трибунала, что хранился за отворотам его замызганной богатырки, сами по себе гарантируют ему неприкосновенность. И надо сказать, до самой речки Ольховой, откуда с бугров в тихую погоду уже можно расслышать паровозные гудки и увидеть черный дымок станции Миллерово, все шло спокойно.

А когда начали съезжать на усталых лошадях в ивняковую пойму Ольховой, неожиданно, как из-под земли, а точнее, из ближних камышей выехали пятеро конных, при пиках, шашках и лампасах, и молчаливо взяли в кольцо. Бежать и скакать было некуда, да и бессмысленно, потому что у этих казаков кони были свежее.

— Далёко путь держите? — спросил с каким-то веселым нахальством обладатель рыжего петушистого чуба, москлявый и злой казачок с выбитыми передними зубами.

— Дело не ваше! — холодно сказал Овсянкин, не теряя присутствия духа. — Имею поручение в Воронеж, по делу правительственной комиссии. У меня мандат подписан в Москве лично товарищем Калининым.

— Ого-го какую птицу поймали! — ахнул радостно москлявый казачишка и подскочил с конем ближе. — От самого Всероссийского старосты! Ну, молодец, ну, голова! Чтобы мы не сумлевались, как с тобой быть!.. Тебя надо теперя не у нас в станице телешить да пороть — раз уж расстрелы у нас запрещенные, — а в самые Вешки гнать, в штаб к самому Кудинову! А ты кто? — холодно спросил Беспалова, потому что определил по седлу, посадке и прочим мелким, но важным признакам, что Беспалов — казак, а с казаков тут был спрос особый, казака можно и расстрелять.

— А я, станичник, с Хопра! — не испугался Беспалов. И даже засмеялся дружелюбно, как и положено в станичной компании. — Чего это у тебя передних зубов-то недочет? Не кобылка задом накинула у монопольки? Аль ты завсегда такой храбрый, что не боишься и по зубам получить?

— С Хопра-а?! Так у вас там все, заразы, красные наскрозь, сверху донизу мироновцы! Вот возьму и хлопну тебя, краснозадую сволочь, и греха на душу не возьму! А что? Вот возьму и... — и начал снимать с плеча карабин.

— А ну, прекратить! — гаркнул Овсянкин проснувшимся басом, да так, что его собственный конек сдал на задние ноги. С сознанием достоинства Овсянкин извлек из огромного кармана тужурки матово блеснувший сталью наган. — Кто у вас тут старший?

Москлявого потеснил конем плотненький в плечах казак, но выправке урядник или вахмистр, но пока без погон и уставных знаков различия, с черными спокойными глазами.

— Я старший... Но оружию вы, товарищ, сховайте лучше, договоримся мирно. А то вы сгоряча убьете одного из нас, а другие, тоже сгоряча, могут вас, товарищ, зарубить. А вы нам очинно живой нужные, раз у вас такие партейные поручения! Зараз есть строжайшее распоряжение из Вешек от товарища Кудинова: захватывать как ни можно больше важных комиссаров с ихними документами и бумагами. Очень сурьезные попадаются бумажки, товарищ...

Этот старший казак подъехал на рослом буланом жеребце вплотную, как-то спокойно взял Глеба за правую руку, за самое запястье, и отнял наган.

— Не балуй, не балуя, товарищ, — сказал сквозь зубы. И Глеб почему-то не вспылил, сразу смирился с положением пленника. Отчасти он почувствовал физическую силу противника, отчасти все еще верил в собственную неприкосновенность, надеялся на доброе и потому не оказал сопротивления.

— Ну вот и хорошо, — сказал старший казак, жестко и мстительно усмехнувшись, и под усами как-то хищно мелькнули влажные крепкие зубы. Кинул через плечо москлявому тяжелый наган, как ненужную игрушку, я тот послушно поймал его на лету, сунул за поясной ремень.

— А теперь просим вас вежливо, товарищи — обои! — проехать с нами в штаб. Поимейте в виду: не до ближнего буерака, как мы со своими дураками поступаем, а до самого Дона. В Базках переправимся на тот берег, а уж в Вешенской с вами будут культурно говорить, как я уже сказал, спокойно. Расстрелов у нас нету, Кудинов запретил брать дурной пример с ревкомов. Ага.

— Кто такой Кудинов? — развязно спросил Беспалов. Но ему никто не ответил. Трое казаков сделали привычно «вольт направо», выезжая к броду, двое выждали, пока Овсянкин с Беспаловым протронут своих коней следом, поехали сзади. За речкой разобрались иначе: двое впереди, двое позади, а урядник по обличью, тот поехал рядом с пленниками, благодушно отвалясь на заднюю луку. И от полноты чувств, отчасти даже рисуясь своего рода мирным отношением, попросил табаку на закурку.

Овсянкин табаку дал.

— Между прочим, товарищи, чуть севернее этих мест, аккурат в юрте нашей станицы... — начал пояснять словоохотливый урядник, мусоля козью ножку и вроде бы не глядя на пленников. — Здеся... аккурат в этих же числах прошлого года... Подтелкова вместе с его экспедицией взяли, и тоже — полюбовно, без стрельбы...