Юрий Белов - Год спокойного солнца

— Нельзя, — строже повторил Тачев и с неожиданной проворностью очутился возле двери, раскинув руки. — Случится что — мне отвечать.

— Да мы запускать не будем, — пошел на компромисс Кирилл Артемович. — Пусть только последовательность покажет — какая операция за какой. — И легонько отстранил Тачева.

Все еще пререкаясь, они гуськом пошли по тропинке меж невысоких холмов к кирпичному зданию электростанции — впереди Сомов в развевающемся брезентовом дорожном плаще, последним, чуть поотстав, — Казаков. Тачев, обретя подвижность, забегал вперед и, просительно заглядывая в глаза Сомову, уговаривал не ходить, не делать глупостей, но тот отмахивался от него и даже шага не сбавлял. Аллаяров смотрел на все происходящее с необычайным интересом, то и дело оглядывался на Казакова и даже как будто подмигивал ему, будто сообщнику, и это было неприятно. Глупо, как глупо все получилось, думал он. День, считай, потерян.

У дверного проема без навешанной двери Кирилл Артемович вдруг замер, подобно гончей, напавшей на след и готовой начать преследование. Тачев сразу же с независимым видом отошел в сторонку, а Меред протиснулся и тоже заглянул внутрь полутемного здания. Когда подошел Казаков, они оба посторонились, и взору главного инженера открылась пустая станина, на которой должен быть двигатель.

— Где же оборудование? — спросил он недоуменно, строго глянув на начальника пээмка, но тут же понял, что тот ни при чем, и перевел взгляд на Тачева.

У Тачева было непроницаемое лицо.

— Ай, председатель велел, — ответил, пряча глаза. — На время сняли. Весна идет, скоро стрижка. От электростанции стригальные аппараты будут, работать. Стрижку закончим, обратно привезем. Ничего не случится, — добавил, успокаивая.

— Да за такие дела… — начал было Казаков, но не досказал и махнул рукой.

Он уже поднимался по тропинке, когда Тачев сказал:

— Зачем грозить? Мы у вас скважину приняли, теперь мы хозяева.

— Поехали, — обернулся Казаков к Сомову.

К машине их проводили словно ничего не произошло. Тачев приглашал приезжать в колхоз, Меред широко улыбался и часто кивал, молодые ребята, которые прислуживали во время обеда, почтительно стояли в сторонке.

Когда отъехали, Сомов, удобно устроившийся на заднем сидении «газика», сказал добродушно:

— Если из-за всякой ерунды переживать, никаких нервов не хватит. Наше дело скважину сдать, а там хоть трава не расти. Каждый за свой участок отвечать должен. Верно говорят: хозяин-барин. Хотят — стригут, хотят — воду качают, хоть кино крути — их дело. С нас за наше спросится, с них — за ихнее. Главное — свое дело делать и не выпендриваться. — Он хохотнул, вспомнив анекдот. — Это летят трое в самолете: дятел, заяц и баран. Дятел по обшивке тук-тук, тук-тук. Заяц спрашивает: чего это тот? А так, отвечает дятел, выпендриваюсь. — A-а, так и я буду. И давай лапами: тра-та-та-та. Баран проснулся, посмотрел, послушал, спрашивает: чего это вы? А так — выпендриваемся. Ну и я тогда. И ка-ак даст в стенку рогами! Вот такая дыра. Всех троих в нее под давлением так и вытянуло. Баран и заяц падают, а дятел порхает вокруг, интересуется: а вы хоть летать-то умеете? Не-ет, — отвечают те. А чего ж тогда выпендривались? — И поскольку Казаков смолчал, никак на анекдот не отреагировав, пояснил:

— Мораль, значит, такая: не умеешь летать — не выпендривайся.

Казаков сам вел машину. В зеркало ему видно было раскрасневшееся лицо Сомова, его самодовольное выражение. Встретившись с ним глазами, Казаков демонстративно повернул зеркало.

Сомов крякнул, развалился поудобнее и произнес ворчливо:

— А то у нас есть такие — летать не умеют, а строят из себя… ну, просто сокол, степной орел.

— А вы почему здание электростанции построили меньше проектных отметок? — неожиданно спросил Казаков.

— А что, заметно? — наивно удивился Сомов, стараясь свести разговор к шутке.

— К тому же еще и без окон, — словно не расслышав его возгласа, продолжал Казаков. — Дверь должна быть железная…

— Мало что должно быть, — угрюмо отозвался Кирилл Артемович. — Если б все как должно, мы давно бы уже в коммунизме жили.

— Вот и я так думаю, — серьезно согласился Казаков. — Разгильдяйства у нас еще много. Не по-хозяйски к работе относимся.

— Спрашивать легко, — ожесточился вдруг Сомов.

— А стройматериалами вы обеспечили? Кирпич полагается, а мне бой везут, из него только собачью конуру строить. А мы выкручиваемся. Чуть меньше, а все ж построили здание. Установили все чин-чинарем. Акт подписан, работа принята.

— И все-таки за отступления от проекта будем строго наказывать, — сухо ответил Казаков. — Рублем будем бить.

— А, бейте, — махнул рукой Сомов и снова заворочался на сидении. — Нам не привыкать. Нам государство на то большую зарплату и кладет, чтобы мы могли рублем за чужие грехи расплачиваться. Одни вкалывают и взыскания получают, а другие только выпендриваются — а им за это благодарности и даже премии.

— На что это вы намекаете? — обиделся Казаков.

— А что мне намекать — я любому в глаза скажу. Вот, к примеру, ваши эти изобретения, механические колодцы, за которые вы хороший куш отхватили, они животноводам нужны?

— Полагаю, нужны.

— Человек предполагает, а бог располагает. Ну вам-то они еще скажут: нужны, вам побоятся правду рубануть. А от меня не скрывают, я у них свой человек. Так мне Тачев прямо признался: пока он воду на пастбища водовозками возит, ему постоянно новые машины выделяют. А сейчас кто без машины, тот вроде и не человек. Так вот Тачев говорит: набурите скважин, обводните пастбища, ему вместо машины — шиш. Да еще потребуют поголовье овец увеличивать. А на кой ему черт лишние хлопоты? Ему и так хорошо, без наших механических колодцев. Так что дятел прав был.

— Это вы ретроград, а не тот чабан, — усмехнулся Казаков и обернулся на мгновение, чтобы в глаза Сомову взглянуть, но тот воротником прикрылся и кепку глубоко надвинул, на взъерошенную птицу стал похож.

День прибавлялся давно, но темнело еще рано. За окнами кабинета фосфорически светились уличные фонари, а небо над ними было густо-фиолетовым, напоминало чернильное пятно в школьной тетради. Это сравнение отдалось в душе мимолетной тоской по детству. Ата еще застал время, когда в школу носили с собой чернильницу в мешочке со шнурком, и на уроках громко стучали перьями о стеклянное дно. Стук этот, глухой и резкий одновременно, ни с чем не сравним.

Технический прогресс проникал в область чистописания с превеликим трудом. Сначала старшеклассникам разрешали пользоваться авторучками, наполненными теми же химическими чернилами, потом пришел черед шариковой ручки. Постепенно это простое и удобное приспособление для письма проникло в более младшие классы, пока не утвердилось окончательно, и теперь непонятно, почему чинили ему препятствия с таким упорством. Ведь и на денежных документах долго, очень долго разрешалось расписываться только стальными стародавними перьями — ни одна сберкасса не признавала подпись законной, если человек воспользовался шариковой ручкой, уже получившей массовое признание и распространение. Сейчас, наверное, никто не сумеет объяснить, почему так было. Естественное недоверие к новому? Но разве прогресс противоестественен? Можно, подобно Тачеву, какое-то время выкручиваться, выгадывать что-то, но рано или поздно все равно придется подчиниться требованиям времени. Никуда от этого не уйдешь.

Он сидел, откинувшись в кресле, отдыхал. Пора было бросать все и ехать домой, но усталость уже разлилась по телу и становилась блаженной ленью. «Сладкое безделье», — писал Пушкин.

Закрыв глаза, отдаваясь расслабляющему чувству беспечности, Ата слабо улыбнулся, подумав, что сам поэт был работником — вон сколько создал за свою короткую жизнь. И неожиданно пришла ошеломляющая мысль: а Пушкин в мои годы, кажется, уже «Евгения Онегина» написал! Вот тебе и сладкое безделье.

Он позвонил домой.

— Мая? Как там у вас?

— Нормально. Ты скоро домой?

— Скоро. Ты скажи, в каком году. Пушкин «Евгения Онегина» написал?

— Тебе там что, больше делать нечего?

— Я серьезно. Очень нужно.

— Начал в тысяча восемьсот двадцать третьем, а закончил осенью тридцать первого.

— Сколько же ему лет было?

— Когда закончил, тридцать два.

Казаков облегченно вздохнул.

— Ну тогда еще ничего, — сказал он. — Я думал меньше. Мы же почти ровесники. Пять лет туда, пять лет сюда — не велика разница, верно?

— Ты решил в поэзию удариться? — засмеялась она.

— А думаешь, не получится? — тоже посмеиваясь, спросил Ата.

— Слушай, — Мая продолжала смеяться, — это же такая банальность: «В ваши годы Пушкин уже…» Кстати, ему, был всего двадцать один год, когда он закончил «Руслана и Людмилу». Как это тебе, подходит?