Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Но такого… Ведь… даже если… Они не смогут венчаться в католической церкви, у них там бог знает какие церкви! А Ивонна — добрая католичка, и на конфирмации была…
— Ну, она свое получит, пусть только вернется! — Отец стиснул свой слабенький желтоватый кулак, но тут же и разжал его. — Свадьба в костеле — как бы не так! — Он иронически посмотрел на жену. — Я-то хорошо знаю, как бывает… Все я знаю!..
— Все знать — значит все прощать, — ответил Крчма чуть ли не с праведным выражением лица. — Хотя бы потому, что вы католики. Не хотелось бы мне читать вам проповедь но, коль уж вы пришли ко мне за советом… На вашем месте я бы постарался понять побуждения Ивонны: она выросла во времена протектората, потеряла, как и все ее сверстники, шесть лучших лет юности и теперь хочет как-то это наверстать. Удовлетворить любопытство…
— Вот видите, а ведь мы ей с малых лет вдалбливали в голову: не будь любопытной!
— Почему? Некоторые виды деятельности питаются именно любопытством. Чего бы без него добилась, к примеру, наука? И писателям без него не обойтись!
— Вы как будто на ее стороне, пан профессор. А еще педагогом называетесь! Ведь у Ивонны дома было все, чего ни пожелаешь! — Пани Анежка с досадой отодвинула чашку с чаем. — А что следует и чего не следует делать, удовлетворяя свое любопытство, этому ее должна была научить школа! Целых восемь лет вы были для детей, что называется, наставником жизни! Если бы и школа выполнила свой долг, не было бы у нас теперь такого горького опыта. Но я, наверное, переоцениваю влияние школы: похоже, все из вашего класса — одного поля ягода!
Наконец-то перчатка брошена. Этих людей мне сегодня сами небеса послали! Крчма воинственно взбил усы.
— Кого вы имеете в виду?
— Да, к примеру, соученика Ивонны, у которого вы тоже были классным руководителем, — Камилла Герольда…
— А что с ним?
Пан налоговый инспектор, угрюмо покачал головой, словно этот разговор ему крайне неприятен, но остановить жену было уже невозможно.
— Коль уж вы завели о нем речь, — (Крчма удивленно поднял брови), — хорош же он оказался, этот молодой пан Герольд! Я вам все расскажу, хотя все это очень тягостно: влюблен был в нашу Ивонну по уши, поехал в Пльзень, чтобы привезти ее домой, искал и у моей золовки. А поскольку оба они не вернулись, я поехала туда сама, но тоже зря: об Ивонне ни слуху ни духу. А когда я отправилась домой, то из-за всех этих передряг опоздала на поезд, следующего ждать надо было четыре часа, я решила вернуться к золовке — и что же? Пан Герольд чуть ли не в ее… даже застелить не успели! С разведенной женщиной, на восемь лет старше! Мы немедленно прервали все отношения с золовкой, надеюсь, в этом вы не сомневаетесь…
Она посмотрела на Крчму — и изумилась:
— Вас это позабавило, пан профессор?
Крчма, пересилив себя, снова принял серьезное выражение лица.
— Я учитель, пани Мандёускова, больше того — педагог, поэтому поймите неизбежную профессиональную деформацию в том, что я сейчас скажу: вероятно, можно с грехом пополам обучить молодого человека математике или латинскому языку, но даже самый лучший педагог не научит райскую птицу стать дятлом, то есть лесным доктором… Как жить — этому каждый должен научиться сам. Видите ли, учение — активный процесс, и тут лучший учитель — собственные ошибки. Это, как правило, относится и к родителям, только они-то свои ошибки предпочитают называть горьким опытом…
Ему уже стало немного жаль их: чего это я с ними так круто? Сомнительное удовлетворение агрессивности: не мщу ли я им, в конце концов, за то, что Шарлотта — единственный человек, которого я боюсь?
Пани Мандёускова отодвинула от себя и тарелку с печеньем.
— Вы, верно, никогда в жизни не ошибались, не так ли? — Ее желтоватое лицо вытянулось, острый нос вздернулся от обиды. Супруг тщетно пытался удержать ее вялым жестом. — Какую же непоправимую ошибку совершила наша Ивонна? То, что сопровождала этих офицеров по местам, ими же освобожденным? В Западной Чехии они ради нас рисковали жизнью в борьбе с нацистами, вы это хорошо знаете, пан профессор! — От возмущения у нее даже высохли глаза.
Крчма глубоко вздохнул; его лицо, скрытое за очками, вдруг просияло:
— Поймите меня, уважаемые родители: я не то чтобы одобрял поступок Ивонны, но с самого начала был уверен, что мы поймем друг друга, как и полагается разумным людям. Потому что смысл нашего разговора — в том, чтобы осознать: пускай мы даже из-за чего-то и несчастны, зато сердцем мы можем все понять, сердце должно быть снисходительным и открытым, а не сморщенным, как мороженое яблоко. Спасибо вам за визит, милые друзья…
Тайцнер взглянул на часы.
— Вообще-то мне уже пора. Но, пожалуй, четверть-то часика наш славный съезд обойдется и без меня…
„Пан Герольд“ — он сидел напротив Тайцнера — кивнул официантке Тоничке; упрек в его неторопливом взгляде весьма похвален: раз посетитель все допил, значит, она обязана повторить! Камилл проглотил какое-то слово, даже кадык заходил: похоже, он на что-то решился.
— А как там все проходит?..
— Как на первом съезде после войны. — Интересно, почему человек не всегда слышит, как раскатывается картавое „р“ в его собственной гортани? — Торжественные выступления, лозунги да прекрасные намерения. Если бы мы так же хорошо писали, как красиво говорим, всех Стейнбеков и Шолоховых давно бы за пояс заткнули…
Кажется, это не совсем то, что хотел бы услышать Камилл: он гонял пальцами крошки по столику, на его продолговатом лице — выражение скрытого разочарования. Его меланхолия выглядит элегантной позой, но она хоть наполовину, да искренна.
По плитам двора, куда выходило единственное матовое оконце винного погребка, вдруг забарабанил дождь. Ясно, у него что-то на сердце, только он стесняется.
— Ну что, молодой человек?
— Да ничего…
— Словечко „да“ всегда означает, что все-таки что-то есть?
Камилл еще колебался.
— Этот съезд… Наверное, там можно услышать много поучительного…
Ага, вот откуда ветер…
— Вы же пока не в Синдикате писателей!
— Но ведь приглашали гостей. Я думал, может, заинтересуются и начинающими авторами. Мое имя должны знать, в газетах уже опубликовано несколько моих стихотворений. И один рассказ.
Гляньте, до чего самоуверенна послевоенная молодежь! Три опубликованных стишка (пожалуй, не следовало мне тогда говорить, что первые два словно списаны с Незвала, хотя они и лучше, чем остальные его головоломные иносказания, зато напрочь лишены эмоций…). И один рассказ! А не хотите ли, молодой человек, чтоб вас послали представлять нашу литературу на заседание „Пенклуба“ в Париже?
— Знаете что? Писателем не становишься оттого, что числишься в Синдикате или согреваешь задом стул на писательском съезде. Лучше постарайтесь, чтоб ваша рукопись чего-нибудь стоила и мы могли бы опубликовать ее в „Кмене“. — Тайцнер постучал костяшками пальцев по рукописи, изрядно отхлебнув бадачони. — Эксперимент, проникновение в душу, хоть в самые печенки, — ладно: после войны мы не можем писать, как Тереза Новакова. Лирический импрессионизм — пускай, коль уж вы заражены поэзией. Но даже в этом случае не обойтись без авторской позиции, выраженной посредством реалистических формулировок, а они должны быть точными: небрежный отбор слов не может быть признаком нового стиля. Вот тут, например, — он жирно подчеркнул огрызком плотницкого карандаша фразу: „…За открытым окном влажное августовское утро…“ — Черт возьми, слово „влажный“ скорее связывается с представлением о вечере! Вам бы написать тут что-то вроде „росистое утро“. Чувствуете, какой получился образ? И как вздохнут, читая, дамочки: „Право, этот Герольд — прирожденный поэт!..“
— Вы правы, так лучше…
Ага, парнишка не любит признавать свои промахи, но вместе с тем остерегается выказать этакое творческое воспарение от того, что вдруг прозрел, а ведь у него есть основание быть благодарным, где бы он еще нашел другого такого альтруиста (вернее, простофилю), который, не рассчитывая на вознаграждение, взял бы на себя функцию редактора и вместо того, чтобы писать самому, тратил бы время на начинающего?
— …Или вот тут, — толстый карандаш Тайцнера снова забегал по строчкам. — „Какая наглость, — подумала она и засунула письмо обратно в конверт…“ — прочитал он вслух и допил остаток вина. — А чего-нибудь поесть у вас не найдется? — спросил он официантку, которая моментально поставила перед ним очередной бокал. Прежде чем подать меню, Тоничка перечислила несколько блюд; Камилл что-то показывал ей глазами — ага, с этого гостя карточки не требовать… — Две итальянские колбаски с хреном и горчицей!.. „…Засунула письмо обратно в конверт…“ — тем же тоном продолжал он разбор Камилловой фразы. — Но как она его туда засунула? Тут просится какое-нибудь наречие, выражающее ее возмущение наглостью автора! Пусть она засунет письмо порывисто, возмущенно или хотя бы небрежно!
