Владимир Шпаков - Смешанный brак
– И вот он целует меня взасос… Ты целовалась взасос? Нет? Ты вообще не целовалась?! Ну, тогда ты этого не поймешь!
Или так:
– Он расстегивает пуговицы и кладет руку на грудь… Ты любишь, когда ласкают грудь?
– Какое твое дело?! – заливалась краской Вера, а сестра хохотала:
– Ха-ха, да тут и ласкать-то нечего, потому что у тебя нет груди!
Она не была злой – просто веселилась, как старшие веселятся над младшими, не особо задумываясь о боли, которую причиняют. Музыкальную школу она бросила, но способности бренчать на гитаре (она училась по классу гитары) не утратила, что вкупе с хрипловатым тенором действовало на мужиков магнетически. Или она феромоны источала в таком количестве, что никто не мог устоять? Кожа у нее была, во всяком случае, безупречной, с матовым блеском; плюс пухлые подвижные губы, плюс зеленоватые, завлекательно мерцающие глаза… Что-то блядское было в ее внешности, ну, с точки зрения Веры. С точки же зрения окружавших сестру самцов, в ней было что-то идеальное, соответствующее их похоти, раздвигающее ноги и принимающее в себя мужское семя. Идеальная п. да, прости господи, мать сыра земля, в которую что ни брось – все прорастет. Ростки, впрочем, безжалостно выпалывались, то есть из абортария Люба не вылезала, умудряясь при этом не ставить в известность родителей. «Что с тобой, Любочка?! Ты плохо выглядишь!» – «Простыла, мам… Ничего, полежу пару дней, и все пройдет!» Посвящена была лишь Вера, которой настрого запретили болтать на эту тему. Почему она не настучала на сестру? Наверное, противно было столь подлым образом сводить счеты. А может, в ней теплилась надежда, что, мол, оценят и таки введут в мир чувственных наслаждений, чем дальше, тем больше волновавший подрастающую младшую…
Первый кадр из Европы оказался полуслепым: с бельмами на обоих глазах, этот странный немец по имени Отто выглядел жутковато. Он весь вечер наигрывал на гитаре мелодии немецких песенок, а в перерывах пытался нащупать коленку сестры. Та отбивала руку, хохоча грудным смехом и подтрунивая над «фрицем». «Я не Фриц, – говорил тот, – я Отто!» – «Мы всех немцев называем фрицами!» – отвечала сестра, расточая запах феромонов. Получив в очередной раз по шаловливым рукам, Отто вздыхал и принимался рассказывать о своих европейских странствиях. Он жил в Австрии, Швейцарии, Чехии, последний год болтался в Дании, но более всего ему нравится в России. То есть ему нравятся русские женщины, которых он не столько видит, сколько чувствует. Осознав, что со старшей не светит, Отто возжелал коленки младшей, но получил увесистую оплеуху.
– Дура ты, – скажет позже сестра, – иностранцев, даже если они инвалиды, упускать не надо.
– А почему же ты сама…
– У меня таких еще сто штук будет. А ты могла бы и отдаться – для дебюта!
И так мерзко захохотала, что прямо ударить ее захотелось. Пока Вера барахталась в своих комплексах, Люба атаковала Европу, благо СССР уже издох, ворота раскрылись, и в них ринулись тысячи жителей бывшего «совка». Ее безуспешный воздыхатель Отто делал через своих друзей вызовы, и Люба отправлялась в один вояж за другим: Австрия, Дания, Швейцария… Почти без денег, она умудрялась жить там месяцами, да еще и с подарками приезжать! Главным оказалось вовсе не знание языков, а что-то другое: сестра «шпрехала» на европейских наречиях через пень-колоду, а дела проворачивала – невероятные! Она даже учила младшую, как следует устраиваться в этой самой Европе, как обходить правила и законы, пользоваться льготами, получать образование и т. д.
– Ты где хочешь образование получить? В принципе, можно везде, но удобнее у фрицев, там льгот больше. А свободы вообще завались, у них принцип такой – академическая свобода.
– Полная свобода, что ли? – недоверчиво спрашивала Вера.
– Полнейшая! Занятия можешь не посещать, занимайся своими делами, только экзамены иногда сдавай. Платить, правда, надо, но для этого есть Общество взаимопомощи студентов. Фонды всякие есть, в них можно прошения подавать, ну и еще кое-что…
– Что именно?
Люба критически оглядывала Веру и со вздохом махала рукой.
– Это «кое-что» тебе не подойдет. Не твоя статья дохода!
Нет, проституткой сестра не была, это чересчур. Но разве есть четкая граница между шлюхой и содержанкой? Тем более когда тебя содержат эпизодически, время от времени, да еще разные люди из разных стран, где ты в очередной раз «получаешь образование» или участвуешь в очередном «проекте»?
Ох уж эти «проекты», облепившие европейскую жизнь, как прыщи, как сыпь на лице подростка, когда прут дурные гормоны, образуя уродливый вулканизм на физиономии. То семинар где-то устроят, то форум, то вообще конгресс замутят, благо, бабки в федеральных бюджетах (а также в бюджете Европейского, блин, дома!) предусмотрены, и надо любой ценой их освоить. Сестра как-то быстро вписалась в этот свальный грех, в бесконечный треп обо всем и ни о чем. Она настолько вошла в роль, что сама поверила в полезность словесного поноса, изрыгаемого участниками «мероприятий»: немцами, голландцами, французами, португальцами и прочими греками. Она сделалась частью гигантской машины, перемалывающей воздух, деталью европейского ветряка, который крутился просто так, не давая энергии. Приезжая ненадолго, она взахлеб рассказывала об очередном «мероприятии», которое патронировала, допустим, Ванесса Редгрейв. Или королева Беатрикс. Или очередной начальник Евросоюза, выступавший на открытии и пожелавший им успехов в непосильном труде. Иногда она сбивалась, переходила на рестораны (всегда любила вкусно пожрать!), ну и, понятно, на любовников. Вот где была настоящая пашня, ее мартеновский цех, в котором сестра трудилась в поте лица. Как-то раз, собираясь в абортарий тайком от родичей, Люба вслух рассуждала: кто бы мог быть отцом предполагаемого ребенка? Швед Юрген? Или венгр Ласло? Она будто никогда не слышала слова «презерватив», ускользая при этом и от СПИДа, и от банального трихомоноза. Заговоренная была п. да, не иначе, ждала своего часа, чтобы выдать urbi et orbi нечто доселе невиданное…
Но это случится позже. А в те годы Вера ночами рыдала в подушку, потому что тоже могла бы мотаться по Европам, участвовать в «проектах», на худой конец – получить там образование. Но – не судьба! Вместо этого она должна была тянуть лямку филфака плюс бесконечные подработки в магазинах, рекламных компаниях или агентствах недвижимости. Папашин институт вначале закрыли, затем разворовали, и бывший инженер, не дотянув пару лет до пенсии, запил горькую. Покупал дешевую водку, усаживался в майке и трусах на кухне и, врубив ящик, после каждой рюмки поливал трехэтажным матом мелькающих на экране правителей. Потом переключался на семью, обзывал старшую «шлюхой международного масштаба»; доставалось и Вере с матерью. Странно: мать уже на том свете, а этот алкаш еще топчет землю, даже появляется порой на горизонте, просит денег! То есть появлялся, когда Вера жила в центре, адрес в Царицыно папаша, по счастью, не знает.
Франц поначалу представлялся «одним из», забавой на месяц-другой, так что его бесконечные звонки во время пребывания сестры в Москве раздражали. Подняв трубку, Вера слышала неизменно веселый голос, оценивала чистый, почти без акцента русский выговор, однако неприязни унять не могла (зависти – тоже). Когда Франц однажды появился в их доме, мать растерянно металась по кухне, не зная, чем угощать, Люба же отмахивалась: бросьте, Mutti, эти буржуазные привычки!
– Угощать гостей – наша традиция, – сухо высказалась Вера, не особо почитавшая обязательные «огурчики» и «салатик из крабовых палочек». Она помогала накрывать на стол, мысленно издеваясь над сестрой: надо же – «буржуазные привычки»! С каких это пор отъявленная шмоточница и любительница парфюма «Шанель» критикует бюргерские нравы?!
И все же что-то подсказывало: это – другое; и сестра другая, во всяком случае, пытается быть другой. Отчего зависть и обида вспухали еще сильнее, проявляясь шпильками в адрес гостя. «Герр Хорошее Настроение» – не без ехидства обозвала она Франца, который постоянно смеялся и шутил. Внешне он напоминал Джона Леннона: длинные темные волосы, прикрытые демократичной фуражкой, и тоненькие проволочные очки с округлыми стеклами. Обнаружив в соответствующем месте убогую сантехнику, Франц не насмехался и не зажимал нос, как нередко делают заезжие иностранцы, а прямо в одежде улегся в ванну, сложил руки на груди и, закрыв глаза, заявил: я, мол, умерший фараон. Что очень развеселило всех, кроме матери, не любивших шуток на замогильные темы.
