Иван Машуков - Трудный переход
Войдя в здание, они поднялись на второй этаж и оказались в комнате с мягкими диванами, на которых тихо, скучая, или перешёптываясь, сидели посетители. Это была приёмная председателя облисполкома. Генка остался у двери, а забайкалец — в ичигах, в полушубке и в своей лохматой папахе из козла — спокойно уселся на свободный стул. В это время дверь в кабинет председателя открылась, и в приёмную вошёл помощник председателя — строгий молодой человек в полувоенном костюме. Он объявил, что председателя облисполкома Полетаева сегодня не будет — срочно выехал в район. Посетители стали расходиться. Приёмная быстро опустела. Поднялся со стула и забайкалец.
— Значит, не будет Ивана Иваныча? — спросил он. — Паря, жалко… Ну что же, — он загадочно и даже сообщнически посмотрел на молодого человека: дескать, мы с вами понимаем, разных дел у председателя облисполкома много… Помощник председателя улыбнулся.
— Придётся вам в другой раз зайти, — мягко сказал он.
— Паря, жалко, — повторил забайкалец. — Не довелось повидаться. Ну ладно. — Он поднял на помощника ясные, смелые свои глаза. — Ты скажи Ивану Иванычу. Скажи: мол, был товарищ Лопатин… Дёмша. Он знает.
— Может, что передать надо? — спросил помощник.
— А чего ж передать? — пожал плечами забайкалец. — Ничего… Я просто так зашёл. Ить мы с им, с Иваном-то Иванычем вместе партизанили… Ну, прощай, — оборвал он себя. — Покуда. Так не забудь передать-то: Лопатин, мол, был, Демьян… А так, конечно, Дёмшей меня звали. Да он помнит… А в другой раз… кто ж его знает, как доведётся быть…
С этими словами, подняв руку к папахе и тут же опустив её, загадочный спутник Генки с достоинством оставил приёмную председателя облисполкома.
Всё время, пока шла эта беседа, Генка стоял у дверей.
Когда Лопатин и Волков вышли на улицу, Генка смотрел на забайкальца уже другими глазами. Значит, не такой уж он чудак, если с большим начальником знаком! А Лопатин был по-прежнему ровен, весел, немного насмешлив, хотя явно был очень доволен, как его почтительно принял помощник Ивана Ивановича и ему были приятны взгляды почтительного удивления, которые на него бросал Генка.
Так они вернулись на постоялый двор. Забайкальца здесь ждали. Едва он переступил порог избы, как навстречу ему от стола поднялся молодой длинноногий парень с круглым юношеским лицом и серыми спокойными глазами. Увидев его, Лопатин широко раскинул руки.
— Серёжка! Да ты откуда взялся? — закричал он и бросился обнимать парня. — Кто же тебе сказал, что я тут? — спрашивал он, повёртывая во все стороны юношу, разглядывая его.
— Да уж тебя многие узнали, — счастливым голосом отвечал тот.
— Ишь ты, брат, везде знают Дёмшу! — с горделивыми нотками проговорил Лопатин. — Ну ладно, садись. Это, Генка, — указал он на Волкова, — лишённый счастья кулаками… Знакомься! А это, паря, Серёжка Широков, мы с ним из одной деревни.
Генка пожал юноше руку и отошёл. Лопатин разговаривал с Широковым, а Генка опять лежал на нарах. Оттуда он смотрел на своих новых знакомых, прислушиваясь к тому, о чём они говорили, пока Лопатин не позвал его ужинать.
XIIЛопатин развязывал свою котомку, доставал хлеб, масло. Он давно сбросил полушубок, папаху и был сейчас в чёрной сатиновой рубахе, подпоясанной ремнём; по вороту рубахи множество мелких пуговиц, на груди она морщится сборками. Демьян погладил короткой сильной рукой свою круглую голову с русыми, стриженными под машинку волосами.
— Ну-ка, ребятишки, давайте чаи гонять, — сказал он. — Генка, слезай.
На столе стояли два чайника с кипятком, от них шёл густой пар. Горела керосиновая лампа. Вокруг стола сидели постояльцы. Лопатин налил кипяток в кружки, сел сам, показал, куда садиться Широкову и Генке.
Генка слез с нар. Сейчас его спросят, откуда он приехал, кто такой. Придётся опять рассказывать про себя. И его действительно спросили, и он опять рассказывал свою краткую повесть. Круглолицый парень Сергей Широков смотрел на Генку, чем-то смущая и раздражая его. Лопатин же поощрительно кивал головой.
— Паря, форменная жулябия эти кулаки, — сказал забайкалец, выслушав Генку. — Ить это подумать надо — родного брата не пожалеть, выгнать!
Речь шла о Платоне Волкове и о его коварстве по отношению к брату. Рассказ каждый раз волновал Лопатина, сочувственно смотрели на Генку и другие слушатели. А Сергей Широков вытащил из кармана маленькую книжечку и что-то записал в неё.
— Он в редакции работает, — сказал о Широкове Лопатин с уважением. — Вот ты, Серёжка, запиши-ка лучше, что я расскажу. Есть у нас в деревне один богатеющий мужичок… — обратился Демьян уже ко всем. — Кто этого мужика не знает — подумает, что отец родной. А фактически сказать — он настоящий контра и больше ничего! Да, был со мной такой случай, Серёжке он известный. Пришёл я с войны…
Забайкалец приготовился, как видно, к долгому рассказу. Постояльцы уже попили чаю. Кроме Лопатина, Генки и Широкова, тут были бородатый мужик мрачного вида, два молодых мужика, подросток, какая-то деревенская старуха, ещё два-три постояльца из тех неопределённых людей, которые ничем не запоминаются. Старуха после чая перекрестилась в угол и тихо убралась ка нары. Мужчины остались за столом.
—.. Прихожу я, значит, с войны, — продолжал Лопатин, — а дома у меня нет никого. Один, как перст, остался. Мать померла. Эх ты, думаю, Дёмша, плохо твоё дело, паря! Ну, всё же не унываю. Хожу фертом, хвост дудкой. На девок поглядываю. Случается, которую прижму… Так прошло с месяц время. Когда, смотрю, мужик один богатенький стал до того ко мне ласковый, что просто беда. Увидит, сразу за руку здоровается, навеличивает: «Демьян Иваныч, Демьян Иваныч…» Чуть не целоваться лезет. Что это он? — думаю. — Как раньше с попом или со станичным писарем! — Мужественное лицо забайкальца осветила насмешливая улыбка. — Я хотя и сам человек известный, у Никифора Шароглазова в ординарцах был… Небось все знают товарища Шароглазова? — спросил Демьян и, не дождавшись ответа, продолжал. — Товарищ Шароглазов Никифор Семеныч грозный был человек. Его белые ужас как боялись! Сам Никифор Семеныч природный забайкальский казак. Из Ундинской, паря, станицы. По речке Унде много Шароглазовых. Но это я так, к слову, — поправился Лопатин. — Не могу, как зачну про войну, Никифора Семеныча не помянуть. Не могу и не могу! Бывало говорит он мне: «Ну что, Дёмша, как мыслишь — будет в скорых годах мировая революция?» — «Да как же, говорю, ей не быть, Никифор Семеныч, когда за нас по всей земле вся чистая пролетария!» — «Молодец, говорит, Дёмша!» Но соображенья тогда у меня было ещё мало. К примеру, мне говорят «мировая буржуазия», а я никак не пойму. Какая она эта самая империализма? Пролетарию я знаю, видал. Сам, паря, в молодых годах лямку тянул, батрачил у кулаков, досталось! А вот буржуев-капиталистов видать не приходилось. Помню, политрук даёт мне картину посмотреть. Там пузатый капиталист нарисован. Мешки возле него с деньгами. Спрашиваю политрука: «Где эта стерва живёт? Ей бы, говорю, в пузо-то штыком — и вся недолга!» Смеётся. «Таких, говорит, в точности людей нету». Опять я ничего не пойму! И не понял бы, может, до сей поры, да спасибо Никифору Семенычу. «Эх, ты, говорит, Дёмша, не знаешь, что такое мировая буржуазия или, сказать, империализм! Кулаков знаешь?» — «Ну, знаю». — «Так это же кулаки, только в миллион раз больше! Имей, говорит, в виду, Дёмша, мы тут с тобой кровь проливаем, а которые мужики дома сидят, богатство наживают, пользуются, новыми кулаками хотят быть!» Умнеющий был человек Никифор Семеныч! А пришлось мне с ним проститься. Ранили меня, угостили свинцом белые казачки, не дай бог им здоровья, я и скапутился. Ногу подшибли, сволочи! В лазарет лёг. Мало дело поправился, а тут всему конец: валяй, Дёмша, домой! Демобилизовался. В Чите, помню, разыскал Никифора Семеныча. Увидал он меня, аж заплакал. «Вот, говорит, паря Дёмша, отвоевались мы с тобой! Была бы ещё где революция, мы бы там были, теперь шабаш, придётся маленько подождать. Ты же, говорит, смотри, меня помни! Чуть что — на коня и ко мне, я тебя завсегда возьму. Хотя, говорит, тебя и подбили станичники, да я на это не посмотрю. На коне ты орёл!» С тем со мной и простился. Никифор-то Семеныч потом ещё на Дальнем Востоке воевал, а я уж дома на печке, — Демьян усмехнулся. — Тут-то и вышел со мной этот случай, — вернулся он к началу рассказа. — Крутится и крутится возле меня богатенький, про которого я раньше-то сказывал. Да ты его должен знать, — обратился Лопатин к сидевшему за столом бородатому мужику с густыми нависшими бровями.
— Кто это? — поднял лохматые брови мужик.
— А Токмаков Данил. Знаешь его?
— Это Данилу-то Токмакова? — переспросил мужик.
— Его и есть. Вот этот Данила разок говорит мне: «Демьян Иваныч, в гости тебя приглашаю, милости просим». Отказываться, паря, анбиция не позволяет. Пошёл. У Данилы, конечно, всё честь честью. Водка стоит. Сам Данила сразу ко мне: «Давно, говорит, желательно было мне тебя уважить, потому как ты у нас заслуженный партизан». Думаю себе: ладно. Сели мы за стол. Сидим, закусываем. Старуха Данилина тут же тамашится. А потом, брат ты мой, дверь из горницы отворилась и вышла девка. «Ну вот, думаю, давно не видались, встретились». Девка — нарядная, краля кралей — поклонилась мне, губки бантиком завязала и села. Села и сидит. Мы с Данилой пьём-закусываем. А девка нет да и взглянет на меня. Краснеет. «Э-э, думаю, это дело неладно». Да и Данила ко мне и с того и с другого боку начинает подъезжать. А я сижу да водку пью. Тут девка встаёт, выйти хочет. А мать на неё: «Не смей!» Девка опять на лавку села. Жалко мне её стало: чего, бедную, мучают? Я и говорю: «Отпустите вы её, говорю, пускай идёт спать, а мы тут уж как-нибудь одни потолкуем». Вот Данила сейчас же на девку глазами — дескать, давай уходи. Вышла она. А тем часом и я поднялся. Данила со старухой ко мне, уговаривают: посиди да посиди. «Нет, говорю, благодарю, много довольны. Вы теперь к нам». Ну, братцы, посмотрели бы вы, как старуха на меня воззрилась. Я думал, она меня съест! А Данила — тот хитрый, виду не подаёт…
