Анатолий Знаменский - Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Конечно, тот же Достоевский имел, безусловно, такое нравственное право: болеть за будущее своего народа, за его душу, чистоту веры, но — тем хуже для него!
Или — этот «дурень в толстовке», чего он вообще хотел доказать своим «непротивлением злу», если к нему в дом уже ломились бандиты с ножами и кистенями? Чего он искал в потемках непрерывного словоблудия? И правильно его скидывают с «палубы корабля», найдется борода и более окладистая!
Боже, какую полезную работу проводят сейчас художники, нагромождая перед согласным с ними наркомом Луначарским эти раскрашенные кубики революционного бессмыслия! А наш чудесный Шагал с его перевернутыми кверху ногами и летящими по небу местечковыми евреями! А Репин уехал за границу, потому что он — гой, и черт с ним, чище будет атмосфера!..
Было даже отчасти весело, щекотно от всего этого. Постепенно она стала уже и забывать свое горе с потерей Яши. Но стоило ей прийти на работу, к своей пишущей машинке, как со всех сторон надвигалась на нее иная, уже не шуточная, гремящая, кричащая и лающая жизнь того безвременья, которое во всех бумагах называлось просто «текущим моментом»...
Однажды она разбирала большую почту своего начальника (она его называла по-книжному «мой патрон»), разрезая конверты и подкалывая их проволочными зажимами к самим реляциям, просьбам и уведомлениям. Она их даже бегло просматривала, эти бумаги, хотя бы затем, чтобы знать содержание материалов перед докладом начальнику.
Ей попалось очень смешное, отчасти нелепое, уклеенное неряшливо вареной картошкой сочинение какого-то малограмотного «нелегального» большевика Долгачева из станицы Урюпинской — мало ли какие станицы есть на белом свете, боже мой!.. — и она уже хотела отложить его в разряд второстепенных и «несрочных», когда внимание ее привлекла сама препроводиловка, несколько сухих строчек. На эти препроводиловки она иногда вообще не смотрела, но тут...
Один из самых больших командиров на Юге — в штабе его поминали теперь чаще прочих, именуя как-то панибратски и даже любовно, словно в уличном сборище, Кузьмичом, — этот командир, Миронов, жаловался ее патрону Сокольникову, и через него прямо в ЦК партии, на непорядки в тылах своих войск, ссылаясь на донесение этого самого Долгачева и другие подколотые бумажки, но ставил вопрос как-то странно до дикости! Он возмущался, что вслед за военными изменниками-носовичами (писал с маленькой буквы известную фамилию) теперь, по-видимому, появились и хозяйственные носовичи, тыловые крысы, которые «угрожают свести на нет все завоевания революции...».
Неслыханно, дико, ужасно даже! Она подчеркнула красным карандашом самое черное в этой препроводиловке: «Давно пора разогнать эту шайку авантюристов из Дон-бюро, а затем и... Троцкого из армии...» — и с испугом прикрыла все промокашкой. От посторонних. И стала лихорадочно думать: что это такое, почему и зачем и как с этим поступить?
Троцкий был сейчас вообще вне критики, этот документ просто нельзя было оглашать при Сокольникове!
И чем больше Лиза думала об этом документе, чем больше ужасалась его содержанию, тем непонятнее становилось: почему же он адресован в ЦК большевиков?
В конце концов ей почему-то припомнилась нелепая смерть Яши, шальной выстрел из тьмы, из отдаленной деревни на берегу Волги, даже точнее — со стороны какой-то безымянной деревушки! Она возмутилась: в конце концов, чего же они хотят, все эти станицы и деревни, безнаказанно стреляющие в нас?
Почти не размышляя, она спрятала письмо в карман и пошла домой. Надо было посоветоваться, хотя бы с тем же Михаилом Ивановичем, он был человек пожилой и опытный, хотя и глубоко несимпатичный ей...
Когда Михаил Иванович прочел докладную Миронова, он быстро снял очки за правую дужку, даже как-то сбросил их наотмашь, и Лиза с некоторой тревогой заметила, что как-то нехорошо, слишком по молодому блеснули (или сверкнули) старые глаза аптекаря.
— Лиза... — сказал он, понизив голос. — Лиза, ты даже не знаешь, какая ты умница! Ты очень умная девушка, если заметила в сумятице делопроизводства такое письмо... — Подумал немного и добавил тихо: — Но я думаю, будет лучше, если ты останешься вне подозрения и не станешь даже тревожить Сокольникова наводящими докладами... Пусть все идет своим путем. Но мы сейчас снимем копию, карандашом и наспех, и хорошо, что ты уже проставила входящий индекс... Ты пей, пожалуйста, кофий, девочка моя, умница, а я сейчас. Дора, Дора, дай мне бумагу и карандаш! Нет же, не для рецептов, а другую, хотя бы из школьной тетрадки!
Лиза грелась у яркой лампы-молнии и пила сладкий кофе. Когда старик замешкался немного, Лиза спросила задумчиво:
— Но скажите, почему же Сокольииков-то... Ведь он такой большой человек, и позволяет писать на свое имя такую вредную контрреволюцию?
Старика будто подбросило, он сказал с досадой:
— Лиза... Я уже не один раз просил тебя не задавать, пожалуйста, глупых вопросов! — Видно было, что она его уже не интересовала, он был далеко со своими мыслями и надеждами...
К нему пришло спасение. Он мог лично, прямо обратиться к Троцкому как бывший «сочувствующий социал-демократ» и оказать большую услугу против Миронова и Сокольникова. И попутно устроить судьбу Лизы.
...Две недели спустя Лиза уезжала в Москву.
Служебный и общественный взлет Лизы был почти мгновенным. Но что-то ее насторожило и обеспокоило. Больше она не хотела работать в штабах и важных учреждениях. Она поступила учиться. О городе Козлове старалась не вспоминать и даже в анкетах всегда после Царицына писала просто; «пребывание на фронтах...», а затем уже, разумеется, дальнейшую работу в Москве.
20
Пока Москва проводила в жизнь лозунги революции, билась над осуществлением ближайших социально-хозяйственных планов, организовывала оборону на фронтах и труд внутри Республики, Лев Троцкий, как всякий самозваный триумфатор и «вождь», спешил расставить на всех мало-мальски важных участках новой государственности своих людей. Это могло обеспечить ему победу в будущем без всякой борьбы, так сказать, естественно и по преемственности.
Верных помощников и исполнительных чиновников было предостаточно, сложнее приходилось очищать для них посты. Но и здесь Троцкому не приходилось ломать голову и «изобретать первое колесо». Нужные методы устранения и реорганизаций в течение тысячелетий уже выработала практика императоров, фараонов, консулов, царей и цезарей.
Наметки социальных преобразований Троцкого были весьма туманны, ненаучны и неопределенны, лишь одно знал он хорошо: учитывая будущие затруднения в устройстве некой немыслимой, подконвойной муниципии в России по своим теориям, Троцкий обязан был думать о превентивном устранении с пути всех более или менее активных, думающих деятелей — как партийцев, так и беспартийных, могущих ему помешать.
В начале 1918 года такой фигурой был главком Кубани Автономов, собравший под своим началом боеспособную Красную Армию, до ста тысяч штыков и сабель, которая и решила участь белого движения в его первый период, привела к крушению генерала Корнилова. Теперь Автономова как главкома не было (не стало, правда, и армии — остатки ее, обливаясь кровью, замерзая и голодая, в тифу, гибли в зимних песках между Кизляром и Астраханью...), и речь могла идти о донцах, таких, как Ковалев, Миронов, Думенко, Шевкоплясов, Буденный...
Самой серьезной фигурой был, разумеется, старый большевик Ковалев, но при его тяжелой болезни забота снималась «товарищеским вниманием, временной передвижкой на легкую должность», недопущением к активной деятельности из гуманных соображений. Ковалев же, прямой и бескомпромиссный партиец, воспринял назначение комиссаром в родную для него дивизию с большевистским пониманием, без обиды и протеста. Да и в самом деле его мучила и ломала тяжкая, каторжная чахотка, и товарищи из Реввоенсовета дали ему в такой трудный момент отдых, время на поправку под крылом таких сильных помощников и друзей, как Миронов, Сдобнов, Блинов и комиссар штаба — старый питерский коммунист Бураго, — чего здесь не понять?
После ликвидации Донской республики Ковалева просто изолировали от сложных вопросов на Дону. Миронов — другое дело. Миронов рос и креп в этой гражданской сумятице, в сложнейшей из войн, он проявлял такую военную и гражданскую зрелость, что стал едва ли не главной фигурой на всем Южном фронте. Этот «самовыдвиженец» с легкой руки Сокольникова стал фактически уже командармом-9, ибо в руках у него оказались все три боевые дивизии.
24 февраля 1919 года в Москве, на представительном собрании в Доме союзов, Троцкий заявил, что «с врагом на Юге все покончено», и, не мешкая, выехал на фронт, чтобы «отмстить и наградить» победителей, в том числе и Миронова.
Для устранения неугодных проще простого воспользоваться уже неоднократно оправдавшей себя «волчьей ямой». Собственно, как она организуется?
