Александр Изотчин - День учителя
От булочной Андрей Иванович свернул во дворы и взял направление к дому. Теперь со всех сторон его обступили серые дома с темными окнами. «Спят все, — подумал Андрей Иванович, — и не мучаются по поводу своего предназначения, перспектив, «золотых времен»… Живут! И что меня бесит? Не знаю. О чем таком необычном для себя я мечтал? О большой любви? О детях? Нет, никогда я об этом не задумывался. Сопли вытирать!» Нет, детей Андрей Иванович не хотел. Ему вспомнилось, как этим летом в Термополе у них порвался презерватив, и они с Иркой в панике бегали по городу в поиске сильного препарата, который «точно убьет». Как он паниковал! Впрочем, и Ирина не настаивала на своем праве забеременеть. Выходит, и она не хочет от него детей? «Да и зачем они, дети? Родители тянут их до окончания института, и это в лучшем случае, а некоторых, как Петровича, — до пенсии. И еще квартирный вопрос с ними придется решать, деньги занимать. И никогда эти дети потом не подадут родителям пресловутого стакана воды. И о похоронах заботиться не стоит. Кто-нибудь да закопает. Мы давно не аграрная страна, а потому обречены на вымирание и восполнение населения за счет приезжих. Экономический кризис только дает нам повод думать, что мы вымираем из-за крушения СССР. Не только…»
Мирошкин вспомнил, гдетто он читал: во время переписи населения конца девятнадцатого века переписчик в деревне зашел сначала в дом к крепкому хозяину — там все в порядке и трое детей. А потом пошел к бедняку — здесь жуть, а детей мал мала меньше. Он тогда спросил у бедняка: «Отчего так? Вот твой сосед может себе позволить большее количество ребятишек, но у него трое, а у тебя — десять. Тот и отвечает: «Это все от бедности. Сосед хорошо ест, сладко спит, никакие мысли его не мучают. А тут лежишь ночью — не уснуть. Под ложечкой сосет, голова от мыслей пухнет… Ворочаешься, ворочаешься… В общем, к жене и подберешься — вот и новый отпрыск». Мирошкину когда-то показалось это очень смешным: «Какой у меня был тогда живой интерес к истории… Подобные байки меня ох как волновали. Все! Уже не волнуют. Не вышел из меня творец! Угадала тогда Лаврова. Не вышел — и слава Богу! Нет за всеми этими историческими анекдотами ничего. И ничего они мне не смогут принести. Места мэров городов заняты, такой же фокус, как у Кураша, больше не пройдет. Книжки писать?! Для кого?! Кто их теперь читает, умные книжки? С их нынешними тиражами! Прав Куприянов. А нищета авторов! И правильно, зачем историкам платить деньги? У людей в головах муть, всякие фоменки, а профессионалы рассуждают о школе анналов, толком не зная, что это такое и куда это может сгодиться, пишут малопонятными словами, обсасывают давно известные источники, изучают повседневность, всякие мелочи — бессмыслица какая-то… Нет, это, конечно, интересно. Но за то, что одному тебе интересно, платить не нужно. Это как модели самолетиков клеить… Нет, нет, зря я дергаюсь… Вот они не дергаются». Мирошкин остановился и оглядел серые девятиэтажки, окружавшие его. «И ни у кого из них нет перспектив, и ни у кого в жизни не будет ничего интересного, и, если каждого из них завтра изъять из этой жизни, Земля вертеться не перестанет. И ни о чем таком они не думают — накроют ли их завтра китайцы, поделят ли американцы по рецепту Бжезинского — им все равно! Главное — есть-пить, трахаться, смотреть телевизор и покупать бытовую технику. Цивилизованные люди! Никто из них не пойдет защищать родину и не полезет на баррикады. И я тоже не полезу». При мысли о баррикадах ему опять вспомнился Куприянов. «Этот уже отбегался по митингам, поучаствовал в народных восстаниях. Такой же бесноватый, как те, про которых он мне сегодня говорил. Теперь вождя ждет! Второго Сталина. Индустриализацию тот проведет, БАМ достроит! Откуда ему взяться-то сейчас? Тоже мути много в голове у человека! Хотя кто знает? На что-то же они все надеются, эти,
— Андрей Иванович еще раз бросил взгляд на близлежащие дома, — а на кого им еще надеяться? Не на себя же! Интересно, сколько их, таких как Куприянов, готовых пойти за вождем? Та же голодающая армия, предпочитающая разводить свиней, столько лет терпеливо сносящая унижения, чего она ждет? Кого? Значит, кого-то ждет, если пока не пытается постоять за себя? И все в истории повторяется дважды — один раз как трагедия, в другой раз — как фарс. Кто же это сказал? Столько раз цитирую, а автора не знаю».
Мирошкин подошел к своему подъезду и бросил взгляд на окна. Они были темны. «Спать легла, сейчас, наверное, около часа. Лежит — посапывает, моя жертва. Ну, и… В конце концов это был ее выбор, сама виновата. Я за ней не бегал… Но что же делать? Туда или в Заболотск?» — вопрос этот Андрей Иванович задал скорее для того, чтобы покрасоваться перед самим собой, поумствовать. Все он уже для себя решил, все уже давно про себя знал. Мирошкин еще раз оттер ноги об асфальт и вошел в подъезд — туда. Лифт открылся, не дожидаясь, пока он нажмет кнопку. Наверное, сыграл свою роль удар железной двери, которую поставил на место механический доводчик, дуновение воздуха… Но и тут Андрей Иванович углядел признак чего-то мистического: дескать, возвращайся, куда тебе? Углядел, да тут же над собой посмеялся — так недолго поверить и в то, что Петрович сыграл в его жизни роковую роль. Но где-то глубоко в душе, в мозгу он уже понимал, что спустя немного времени наверняка согласится с тем, что «тут Петрович виноват». И все станет так просто! Виноват Петрович, виновата Костюк…
Жена спала, из комнаты слышался знакомый храп. Мирошкин разделся и прошел на кухню, открыл коробку конфет — три или четыре шоколадные пирамидки были надкушены. Такая у Ирки была манера перепробовать конфеты, выбирая, какая повкуснее. Андрей Иванович оглянулся — в раковине стояла пустая кружка, а на столешнице лежал отрезанный «кончик» от молочного пакета. Ирка верна себе — ничего за собой не убрала. «Все как всегда, — подумал Андрей Иванович, — видно, и теперь она свой выбор сделала. Наверное, бессознательно. Тоже ничего у нее эдакого в жизни уже не будет. Кстати, о Фрейде: может быть, на подсознательном уровне Ирку все и устраивает — привычная модель поведения. Тесть к теще всю жизнь по-свински относился…» Он сел на стул, пододвинул шоколад к себе поближе и еще полчаса смотрел «Горячую десятку» видеоклипов по телевизору. Затем Мирошкин завалился спать, так и не помывшись и не почистив зубов, — такая его взяла усталость. Еще несколько мгновений — и День учителя подошел к своему завершению.
* * *Общий зал Исторической библиотеки был полон людьми. Стоял вечер или разгоралось утро, определить не представлялось возможным — ясно, что не день, слишком много горело электричества. Андрей Иванович не шевелясь смотрел в дальний угол зала — оттуда на него шла голая женщина. Стройные ноги, широкие, но не толстые бедра, большая красивая грудь, светлые длинные волосы — Мирошкин недоуменно оглянулся. Казалось, никому до происходящего не было никакого дела. Окружающие выглядели манекенами — безотрывно смотрели перед собой, никто не переворачивал страниц лежавших перед ними книг. Будто во всем зале было только два живых человека — Андрей Иванович и она. Обнаженная подходила к каждому столу и всматривалась в лица сидящих молодых людей — то ли ждала чего-то от них, то ли просила. Вот и стол, за которым помещался Андрей Иванович, — тот же взгляд. Мирошкин вскочил со стула. Он знал ее. Девушка улыбнулась, но пошла дальше. Мужчина устремился за ней и никак не мог догнать. «Ирина», — позвал он. Она, задумчиво улыбаясь, продолжала движение. «Почему Ирина? — удивился себе Андрей Иванович. — И правда, есть у нее что-то от Лавровой! А грудь какая здоровая! Ильина!» «Вика», — в ответ на его крик та же улыбка. И также не остановилась. Зал казался бесконечным, девушка ушла слишком далеко. И тут наконец Андрей Иванович вспомнил: «Настя!» Девушка встала, как бы ожидая, и в то же мгновение Мирошкин оказался рядом с ней. Она была странная — переливалась девичьими образами, знакомыми Андрею Ивановичу. Он обнял ее, и в следующее мгновение Лариса — теперь девушка выглядела так — послушно легла на стол. Мирошкин наклонился над ней, предвкушая скорую близость. О, это тело! Он чувствовал его запах, такой манящий. Все в ней казалось было сделано для него — руки обвивали его шею так, как ему всегда хотелось, чтобы они обвивали, губы целовали так, как всегда хотелось, чтобы они целовали… И в это мгновение Андрей Иванович услышал звонок, возвещавший о конце рабочего дня. Манекены встали и пошли сдавать книги. Мирошкин зажал девушке уши, как бы умоляя ее не отвлекаться, но — безнадежно. Нарастающий звук мешал ему самому. Странно, Мирошкину показалось, что звук складывается в какую-то мелодию… Ну, да — это же «Светит месяц». Лаврова — да, да, Лаврова — рассмеялась и откинула назад голову. С ней что-то было не так. Прямо на глазах девушка потемнела, превращаясь в нечто неживое, деревянное. «Смерть!» — пронеслось в голове. Мирошкин в ужасе оттолкнул куклу от себя. «Светит месяц» звучал все громче. Андрей Иванович огляделся. Он силился понять, откуда исходит звук, и…
