Иван Науменко - Сорок третий
Маланья собирается угощать гостей. Стол застелила скатертью, достала с полки краюшку хлеба. Метнулась в сени, принесла миску кислой капусты. Потом подняла половицу, достала оттуда бутылку самогонки.
В деревне наперебой поют вторые петухи.
— Садитесь, мужчины, — пригласила хозяйка. — Сталинград тот далеко, бог его знает, как будет. А вам тоже нелегко. Бродите, без жен, наверно, мохом позаросли, — она вдруг засмеялась. — За неделю не отмоешь. Вон у нас жены одни без мужиков парятся. Баня просторная, весь ваш отряд поместится. Подошел бы который.
Евтушик, в чем сидит, придвигается к столу.
— Как нет мужчин? Полно лбов. Лежат на печи, чухаются. Мы вот сейчас мобилизацию проведем, Родину все защищать должны.
— Какие тут мужчины? Через два двора на третий. Из окружения кое-кто вернулся. Только и всего.
Анкудович, прежде чем сесть за стол, раздевается. Полушубок, треух вешает на гвоздь, приглаживает рукой волосы. Вообще он следит за внешностью. Синее галифе, гимнастерка, подпоясанная широким ремнем. Редко какой командир теперь так одет.
Мужчины выпивают по стакану, а хозяйка вместе с ними — чарочку. Хрустят капустой — у них, скитальцев, аппетит всегда хороший. Хлеб кончился, а самогонка в бутылке остается. Хозяйка, не видя другого выхода, ставит на стол миску варенной в мундире картошки.
— Соли нет, — говорит, как бы извиняясь. — Мучаются люди. Без соли все как трава. Не лезет в горло. У меня и кабанчик есть, да как без соли заколешь. Что же это будет за сало и мясо?
— Без соли нельзя, — подтверждает Евтушик.
— На болоте удобрение осталось. Некоторые ходят, берут. Но горькое оно. Я раз картошку посолила, тук у детей животы разболелись. Надо собрать яиц да сходить в местечко. Может, хоть с фунт соли разживусь.
— Нельзя в местечко, — предостерегает Анкудович.
— Почему нельзя? Как же без соли?
— Там тебя немцы схватят. Заставят рассказывать про партизан.
— А то они сами не знают, что вы тут? Если прогнали полицаев, так теперь вы хозяева.
— Допрашивать будут, сколько нас, какое оружие.
— Не говори глупостей, Трофимович. Сколько вас, я и сама не знаю. Кто будет на свою голову беду накликать? Ходят же бабы в местечко. Рады б не ходить, да что поделаешь? Вы же только власть захватили, а ни керосину, ни спичек дать не можете. Сами без соли пухнете.
— Разобьем гарнизон и дадим всё, — обещает Анкудович. — Потерпи немного, Маланья. Вот скоро соединимся с основными силами.
— Когда это будет, Трофимович? На местечко у вас все одно руки коротки. Там же солдаты. У них пулеметы, техника. А у вас одни винтовки. Думаешь, мы, глупые бабы, не знаем? Но люблю тебя за то, — Маланья, наверно, немного опьянела, — что носа не вешаешь. Бодришь народ. Давайте еще выпьем, мужчины.
Анкудович согласно кивает головой. Евтушик давно заметил в нем эту черту — соглашаться с тем, что говорят другие, поддакивать. И в бою он не сказать, чтоб смелый, а вот бабы его любят. Прошлую зиму, когда хозяйничали полицаи, старосты, вот так, среди баб, и переждал. Да и с полицаями не очень-то задирался.
Допили остаток самогонки, съели капусту, картошку. Лицо у Маланьи запунцовело, она, не обращая внимания на Евтушика, дотронется то до Анкудовичевой руки, то до плеча. Как бы показывает этим свою симпатию к нему.
Улеглись спать на лавках. Евтушик на более длинной, что тянется вдоль стены, Анкудович на поперечной, которая ближе к кровати. Маланья обоим дала по подушке.
Евтушик лежит, с полчаса не спит, прислушивается к шорохам темной, сонной хаты. Уже далеко за полночь. Где-то несмело залаяла собака, отозвалась другая. Волки, наверно, ушли, собаки их больше не боятся. За стеной шелестит ветер, еле слышно позванивает слабо замазанными стеклами окон.
Евтушик знает, что если рядом женщина, то Анкудович так просто лежать не будет. Сам он с женщинами никогда смелым не был и, видимо, немного завидует таким вот хватам, как Анкудович. Но, с другой стороны, его не очень-то тянет к поспешным, в чем-то оскорбительным случайным встречам. Если б хотел, имел бы и он любовниц...
На следующее утро мужчины добрались до Озерков. Как и Пажить, деревня состоит из одной улицы, тянется вдоль занесенного снегом болота. Хат тут больше, может целая сотня, но они маленькие, покосившиеся, с подслеповатыми окошками и глаз своим видом не радуют. Строились Озерки, наверно, еще при панщине и с того времени вот так и стоят.
Анкудовичева хата хуже остальных. Сеней нет, изгородь разобрана на дрова, на голом, как бубен, дворе качается под ветром одинокая груша-дичок. Семью мужчины застали за столом. Замурзанные дети дружно болтали в большом закопченном чугуне деревянными ложками. При появлении мужа жена — высокая, высохшая женщина с узким сердитым лицом — не только не выказала радости, но даже не поздоровалась.
Анкудовича такой прием, однако, не смутил. Он разделся сам, попросил раздеться Евтушика и как ни в чем не бывало начал расспрашивать жену про новости. Та молчит, но наконец не выдерживает:
— Батька называется! Волочится черт знает где. Дети голодные, холодные, а ему хоть бы что.
— На задании был, Ганна. Что ты говоришь?..
— Знаю твое задание. Максим Бовтриков и Петро там, где и ты. По два раза домой приходили. У их жен и дрова, и сено. А у меня что?
— Будут дрова. Все будет.
— Погоди, дознаюсь, к кому ты в Пилятичах ходишь. Окна ухватом побью. Нехай тогда твоя краля тряпками затыкает.
"Мерзкая баба, — думает Евтушик. — Анкудович же видный мужик, а такую дрянь взял. Недаром он от нее бегает".
— Не побьешь, Ганна, окон, — говорит Евтушик вслух.
— Почему не побью?
— Потому что нет у него никого в Пилятичах.
— Все вы такие. Один другого покрываете.
— Ты поезжай в дальние села, — Евтушик хохочет, — там, где полиция. Там у твоего Петра по две, по три. Аж сохнут по нему, а никак не дождутся.
Вмешательство Евтушика способствует восстановлению мира. Жена Анкудозича смягчается, прогнав из-за стола детей, подает мужчинам завтрак. Присев на табурет, пересказывает новости.
— В Буйках полицаи были. Домачевские. Взяли корову, три овцы. Хвастались, что двинут на вас большими силами и всех перебьют.
— Не перебьют, — Анкудович достал с полки брусок, точит топор. Кишка тонка. Весна на носу, а весной — сама знаешь.
— Забрали б вы нас к себе, партизаны. Хоть бы в те же Пилятичи. Вместе было б веселей. Что за жизнь тут — трясешься, дрожишь. Ни одной ночи спокойно не поспала. А выйдешь на улицу — косятся некоторые бабы. Из-за них, говорят, и наши хаты спалят. Я еще и виновата.
— Перестань, Ганна. Скоро все изменится. Мы же из-за семей и за Птичь не пошли. А собрать семьи в одно место нельзя. Мы сами на месте не стоим. У чужих людей будет еще хуже.
Анкудович одевается. Решил нарубить дров. Евтушик тоже собирается. Благодарит хозяйку, вскидывает на плечо винтовку. В эту минуту в хату влетает растрепанная женщина в накинутой на плечи фуфайке, с порога кричит:
— Человек из местечка соль на картошку меняет. С возом приехал. Конь Князева. Ей-богу, Князева!
Мужчины в один миг выскакивают из хаты. На улице действительно стоят запряженные сани. Конь буланый, крупный, подкованный на все четыре ноги. Сбруя исправная: хомут, постромки, чересседельник — как новые. Со двора, что напротив Анкудовичевой хаты, ковыляет пожилой, одетый в крестьянскую свитку человек, несет на плече полмешка картошки.
— Кто такой? — спрашивает Анкудович.
— А вы кто такие? — спокойно отвечает он, кладя мешок с картошкой на сани и укрывая сеном.
— Мы партизаны. Чей конь?
Человек высморкался, вынул из кармана рукавицу, вытер нос.
— Из местечка я. Работал до войны на железной дороге. Теперь нигде не работаю. А коня у соседа попросил.
— У какого соседа? — наливаясь багрянцем, кричит Анкудович.
Железнодорожник смотрит на него презрительно:
— А ты не кричи. Рад, что винтовку нацепил? Хватает кому кричать без тебя. Человек, который дал мне коня, кажется, из Пилятич. В местечко прибился. Я не спрашивал, кто он такой. За коня просил мешок картошки.
— Князев твой сосед? Говори! — снова кричит Анкудович.
— Кажется, Князев. А что?
Анкудович снимает с плеча винтовку, клацает затвором.
— Поехали в Пилятичи. Там разберемся.
Наставленное дуло винтовки, сдается, нисколько не волнует старика.
— Никуда я не поеду. Что я такое сделал?
Возле саней собираются сельчане. Больше женщин и детей. Мужчины стоят подальше — видимо, не хотят вмешиваться в неприятное дело. Бабы же давно разнюхали, на чьем коне приехал покупатель картошки, и взгляды, какие они кидают на старика, не обещают ничего хорошего.
Евтушику становится жаль железнодорожника.
— Вот что, дед, — говорит он. — Князев, наверно, у вас овцой прикидывается. А он тут начальником полиции был. Людей стрелял. В поганую компанию ты попал. Так что бросай коня и мотай на все четыре стороны.
