Криста Вольф - Расколотое небо
Вот почему именно теперь, впервые за много лет, фрау Герфурт написала своей сестре, вдове почтового чиновника, проживающей в Западном Берлине.
12В гуще событий Рита незаметно для себя перестала быть новичком. Теперь она хорошо знала, каким трамваем ехать утром, чтобы встретить знакомых, а вечером возвращалась домой с Рольфом Метернагелем — им было по пути. Они успевали обменяться несколькими словами и о работе, и о предстоящем воскресенье и расходились всегда на одном и том же углу, где на сиреневом кусте за время их знакомства набухли почки, расцвели и уже увядали темно-фиолетовые цветы. Но вот в один из первых июньских дней, неожиданно для себя самой, Рита спросила:
— Долго вы собираетесь смотреть на все это со стороны, господин Метернагель?
Тот сразу понял, что она имеет в виду. И разозлился, что от этой девчонки не укрылось его желание остаться в стороне. И злость свою обратил прежде всего на нее.
— А ты долго еще собираешься называть меня «господин Метернагель»? — раздраженно спросил он.
Его зовут Рольф — имя, которое как будто нетрудно запомнить.
Они помолчали. Когда же Рита собралась попрощаться, он сказал:
— Зайдем ко мне, ты ведь не торопишься.
Молча прошли они часть пути. Потом он испытующе покосился на нее, словно желая еще раз убедиться, что именно она тот самый человек, с которым ему следует поделиться своими сокровенными мыслями. И произнес как бы между прочим, однако фраза эта должна была все ей разъяснить:
— Видишь ли, однажды я уже высоко взлетел и пребольно шлепнулся оземь.
Она поняла, что мысль эта, никогда еще не высказанная им вслух, часто, слишком часто мучила его.
История, которую услышала Рита от Метернагеля, нередко потом вспоминалась ей, когда они бывали вместе. И больше всего ее удивляло то, что он воспринимал происшедшее как нечто обыденное. Лишь много позже она поняла, насколько он был прав. Он принадлежал к людям, силой обстоятельств вынесенным из безвестности в центр событий: оказавшись на ярком свету, почувствовав на себе тысячи взглядов, они теряют уверенность и движутся ощупью.
— Кем я был раньше? — вспоминал он. — Ну ладно: квалифицированным столяром. И я гордился этим. Но ведь тогда с нами поступали, как хотели. Видно, нужна была война, чтобы мы повзрослели.
Ему пришлось шагать в строю, во многих странах он был ранен, зачастую один-единственный после боя оставался в живых.
Рита впервые задумалась над его возрастом, а когда он сказал: «Без малого пятьдесят», — поняла, что его делают моложе светлые проницательные глаза.
— Потом три года я рубил деревья и строил бараки далеко-далеко на востоке. Можешь мне поверить, я очень не скоро признал, что такая работа ближе к моей профессии, чем стрельба по живым мишеням.
Ну конечно, понять — это еще очень мало; собственно, этого вовсе не достаточно, чтобы пойти в партийный комитет и подать заявление в партию, как поступил он в тридцать шесть лет, вернувшись на родину. В те годы некогда было расспрашивать, много ли ты понял, если ты приходил с честными намерениями (да и с нечестными кое-кого принимали под горячую руку, а позже либо выбрасывали, либо перековывали — такое тоже бывало). В партийном комитете он встретил старого приятеля, тот до смерти обрадовался, что может посадить в пустующее кресло «надежного человека». Напутствуя его, он сказал, что у власти должны быть в нынешние времена именно такие люди, как они двое, — кто же еще, если не они? — и, вздохнув, перешел к очередным делам.
Следующие годы промчались, как в дурном сне. Новые времена вознесли Рольфа вверх с невиданной силой, но и требовали они от него больше, чем он в состоянии был дать; новые времена ставили перед ним задачи, о которых он никогда и не помышлял. Чтобы хоть кое-как справляться с этими задачами, ему пришлось осваивать новые слова и выражения, но он так никогда и не проник в их истинный смысл. Время целиком завладело им, оно сожрало его ночи, отдалило жену, дочери выросли чужими (он и малыми детьми их почти не знал), оно давало ему в руки все новые и новые рычаги руководства. И лишь изредка, в неожиданные минуты полного затишья, он задавал себе вопрос: управляю я событиями или события управляют мной?
Итак, он неуклонно поднимался вверх, порой удивленно оглядываясь на себя самого: я ли это? Научился употреблять громкие слова, хотя по-прежнему бесплодно пытался проникнуть в их смысл, научился во многом ориентироваться, научился командовать и даже по-начальнически одергивать, если не мог ответить толком.
— Не веришь? Посмотрела бы на меня! — сказал он, мрачно иронизируя над собой.
«Немало времени и усилий ему, должно быть, понадобилось, чтобы говорить об этом в таком тоне», — невольно подумала Рита.
Но вот грянул гром: однажды, когда он этого совсем не ждал, его обвинили в серьезном упущении, нашли, что он не дорос до великих задач, которые призван решать, и, сняв с должности, послали мастером на вагоностроительный завод. В его падении было столько же справедливости по отношению к обществу, сколько несправедливости по отношению к нему самому, служившему этому обществу бескорыстно — в этом никто не усомнился. Не без горечи наблюдал он, как на его место приходили молодые. Те молодые, что спокойно учились, пока он, не имея достаточных знаний, ожесточенно продирался сквозь дебри. Теперь они заменили его.
О дальнейших событиях он не проронил ни слова, но Рита почувствовала, что вторичное разжалование — то самое, о котором шла речь за ужином у Герфургов, — задело его больнее, чем первое. Ведь на этот раз он спасовал на таком посту, который был словно для него создан. На этот раз ему не было прощения. На его участке выплачивали по нарядам за работы, уже давным-давно не производившиеся. Он, как желторотый юнец, как новичок, позволил себя одурачить людям, с которыми он и теперь работал вместе и которым прежде так доверял. А кто докажет, что они умышленно подсовывали ему неверные процентовки? За ошибки бригадиров отвечает мастер. Так неужели же он станет помогать тем самым бригадирам, тем своим коллегам, которые до сих пор за глаза называют его «мастер» и посмеиваются над ним?
Он пригласил Риту зайти к нему, попросил жену угостить ее чашкой кофе, а когда жена незаметно вышла, вытащил из-под приемника большую тетрадь в черной клеенчатой обложке. Он открыл первую страницу. Рита прочла: «Размышления у рабочего места».
— Здесь, — сказал он с удовлетворением и постучал по твердой обложке, — здесь все написано.
Не зря же в последние дни он буквально облазил весь завод, теперь никому не удастся втереть ему очки.
— Эрмиш кое-что подозревает и ходит вокруг меня, как кот вокруг сметаны. Но я пока еще не открыл своей тетради. Если я чему и научился за эти двенадцать лет, так это ждать. Ничего нет глупее неуместного геройства. А Вендланд — я его хорошо знаю — он всех расшевелит, всех взбаламутит и перевернет вверх дном весь завод, можешь быть спокойна. Со временем дойдет и до нашей бригады, этого я только и жду.
Рита многое бы дала, чтобы хоть разок заглянуть в эту таинственную тетрадь, но Метернагель уже сунул ее под приемник.
Дома, в деревне, все было очень просто, понятно, с детства знакомо. Какой-то налет от библейских слов последнего дня творения: «И вот хорошо весьма» — лежал еще на окружающей природе, на близких ей людях. Если существует девственность души, то некогда Рита обладала ею, ныне же утеряла навсегда. Зеркало, которое отражало окружающий ее мир, было затуманено холодным дыханием.
Стало быть, такого человека, как Метернагель, вначале просто-напросто перегружают труднейшими обязанностями, а затем бросают на произвол судьбы? Его обманывают — трудно поверить — те самые люди, с которыми она ежедневно сидит за одним столом! И к тому же еще смеются над ним? Неужели она примирится с такой несправедливостью, как, по-видимому, примирился он сам?
Рита чувствовала, что лишь теперь перешагнула через порог возмужания и вступает в ту сферу, в которой о человеке судят только по его делам, а отнюдь не по добрым намерениям и даже не по усилиям, если они оказались бесплодными.
О заводском собрании, наконец-то созванном, предварительных разговоров в бригадах почти не было, но против обыкновения пришли все. Разместились в самом большом цеху среди недоделанных вагонов на сколоченных наспех скамьях. Густой чад от металла, масел и пота, смешанный с табачным дымом, поднимался к потолку; оттуда сквозь грязные стекла сочился слабый свет пасмурного дня. Где-то далеко впереди еле различимым огоньком горел узкий красный транспарант, но ни один человек и не пытался разобрать, что на нем написано.
— Товарищи! — крикнул кто-то в микрофон, и сразу смолкли кругом разговоры о покраске палисадника, о сбережениях на отпуск.
