Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Два „честерфилда“[14]! Запишите за номером 313, thank you[15].
Шагая по городу, Камилл забрел на самую окраину. Длинная стена в одном месте разрушена, и сквозь эту зияющую рану открывался хаос разбитых фабричных цехов: искореженные стальные конструкции, закопченные глыбы бетона, мертво свисающие с обнаженной арматуры. Портальный кран перебит посередине, словно ударом исполинского кулака. Последний подарочек этих ухарей, что валяются теперь по гостиницам с чешскими девицами, будто ландскнехты в захваченной крепости, подумал Камилл, и его охватила патриотическая ярость. И это когда Германия уже лежала на лопатках! Чтобы в мирное время было поменьше конкурентов, так, джентльмены?!
Поодаль, на истоптанном лугу, перед большими пятнистыми палатками для экипажа двумя ровными рядами стояли танки с белой звездой на орудийных башнях; вдоль них со скучающим видом ходил, непрестанно жуя, караульный в каске, лихо сдвинутой на затылок; его черное лицо блестело, словно колесная мазь.
Еще одна гостиница, еще один напрасный поиск, нарастающая пустота в сердце и усталость в ногах. Камилл вошел в кафе при какой-то гостинице. Сплошь мундиры и девицы. Ивонны среди них нет.
— Черный кофе и коньяк.
— К сожалению, не могу вас обслужить.
— Должно быть, вы не поняли: я прошу кофе и коньяк.
Официант переступил с ноги на ногу
— Мне очень жаль.
Камилл начал в ужасе понимать.
— Это американская гостиница?
— Чешская. Но живут здесь одни американские офицеры.
— Так принесите же мне кофе, черт побери!
— Я уже сказал, что не могу вас обслужить: в это кафе имеют доступ только дамы.
Покраснев, Камилл вышел вон, лишь теперь он заметил на стеклянных дверях малюсенькую табличку: „For Ladies only“[16].
Тогда остается только напиться…
Наконец — общедоступный погребок, в нем — чехи. Разумеется, и тут несколько военных, но без знаков различия, с пьяненькими девицами на две категории ниже. Зачем мне все это? Скоро выйдет сборник моих стихов, в конце концов, я уже и теперь писатель — что такое Ивон-иа в сравнении со мной? Может, наплевать на нее?.. Камилл быстро влил в себя две кружки двенадцатиградусного, в третью вылил стопку водки — совсем как грузчик после смены.
На площади вошел в телефонную будку; набирая номер не слишком твердой рукой, сам почувствовал, как тесное помещение наполнилось перегаром пива и водки от его собственного дыхания.
— Пани Термина? Простите, случайна Ивонно… То есть… Ивонна случайно не… не звонила?
— Пока никто не звонил, — услышал он тетушкин голос с оттенком усмешки.
— Я решил… решил все-таки уехать завтра. Может, увижу Ивонну вечером в каком-нибудь… Она будет где-нибудь в баре! — угрожающе крикнул он в трубку. — У ром я вам звякну… Можно мне позвонить вам утром, милостивая… а вдруг Ивонна придет ночевать?
— Можете. Но часов с десяти я буду в салоне.
И снова в путь по гостиницам. Одна, вторая, третья. В четвертой, довольно подозрительной, где-то на окраине, швейцар сжалился — дал добрый совет:
— Не думаете же вы всерьез найти в Пльзени место в гостинице? Попробуйте в окрестностях — Стод, Рокицаны, Стржибро. Или спросите в частных домах. — Он дал Камиллу два адреса.
По первому адресу хозяйка спросила:
— Чем будете платить? — На ее висок упала прядь жирных волос. — Долларами?
Он виновато покрутил головой.
— У меня занято.
На второй квартире ему сказали:
— Тут одна забронировала две постели, дала аванс. Камилл встревожился:
— Не блондинка, примерно двадцати двух лет?..
— Скорее, рыжая. Лет сорока.
Ему казалось, что длительная прогулка на воздухе помогает протрезвиться. Без аппетита, скорее по привычке, поужинал в переполненной пивной, где подавали пльзеньское особое, восьмиградусное. От стойки на Камилла уставился какой-то чин, кажется, сержант, его светлые волосы были коротко подстрижены на немецкий манер „а-ля Пифке“. Он презрительно поджимал губы над кружкой, должно быть, пиво ему не нравилось. Камилл отвернулся; ощущение измены нахлынуло такими крутыми волнами, что он сгорбился под натиском горя: Ивонну, его любовь, красавицу, ради которой он готов на любую жертву, ее восхитительное тело сейчас где-то в номере гостиницы терзает какой-то сержант, жлоб из Оклахомы, да еще при этом жует, как корова, жвачку…
Половину порции он оставил на тарелке, зато к пиву заказал порцию коньяка, впрочем, не слишком высокого качества.
И вновь — унылое, все более безнадежное паломничество по переполненным ночным кабакам, ему уже невыносимы были женский визг и смех и мужской американский говор, перекатывающийся где-то под языком, эти пьяные попытки изъясняться по-чешски, коверкая слова, эта назойливая, ко всему готовая услужливость чешских девиц — за пять долларов, а быть может, лишь за искру надежды, что кто-то из этих великолепно-неотесанных суперменов в минуту слабости решится увезти за океан экзотическую варварку с Востока. Как военный трофей… (Говорят, немцы воевали, чтобы подчинить себе мир, англичане — чтобы защитить Англию, а американцы — ради военных трофеев.)
Есть, верно, в этом и своя выгода: хорошая поэзия, так же как и качественная проза, не возникает на почве благодушия; она родится скорее из трагических ощущений разбитой души, мечущейся в водовороте страстей; а то, что толкует Роберт Давид о радости сердца, есть идеалистическая бессмыслица. Однако Камилл знал, что сам себя обманывает.
До полуночи оставалось немного. Смертельно усталый, с черной пустотой в душе, очутился он в конце концов на пороге шумного вокзального ресторана. Сквозь дым и пивные пары его измученный взгляд с трудом различил пять-шесть блондинок, но ни одна из них… Боже мой, я совсем потерял рассудок — разве могла быть здесь моя недоступная богиня, привыкшая спать на ложе мадам Помпадур…
Совсем без сил упал он на одно из немногих свободных мест в зале ожидания. Проведу тут ночь, как бездомный бродяга, а утром, грязный и небритый, позвоню тете Мине…
И тут… За столиком неподалеку за бутылкой виски — два негра и три девки, одна, с прыщавым лбом, толстыми губами и в солдатской пилотке, насильно поворачивала к себе лицо своего соседа:
— Скажи „рж“[17]. Ну, скажи „рж“!
Он что-то шепелявил, но у него никак не получалось, девица махнула на него рукой. Встала, с грохотом опрокинув стул, так что с пола поднялась пыль, споткнулась о другой стул, который хлопнулся спинкой об стол. Девица, пошатываясь, пошла прочь — двурогая пилотка съехала на затылок — и исчезла в дверях уборной.
Вокзальный репродуктор что-то хрипел, нельзя было разобрать ни слова. На соседней скамейке кто-то похрапывал тоненьким фальцетом, открыв рот и бессильно запрокинув желтоватое лицо.
„Нет, это не для меня“, — внутренне запротестовал Камилл.
В одной телефонной будке в отверстии застряла американская монета, в другой на полу валялась оторвана трубка.
В тупом безразличии поднимался он на третий этаж, позвонил. Секунды — и в дверях появилась тетя Мина. Она была в другом платье, чем утром, на ногах лодочки, причесана — и без тени удивления.
— Вы… вы меня ждали? — пролепетал Камилл вместо извинения за столь поздний визит.
— Я знала, что вы придете, — улыбнулась она. — Только ненормальный мог вообразить, что сейчас в Пльзени можно найти ночлег.
— Ивонны не было?
Она сочувственно покачала головой.
— Можно подождать мне ее до утра в кресле?
— Зачем же так неудобно? К утру у вас шея заболит. Вы ужинали?
— Я о еде и думать не могу. — Камилл испуганно осмотрелся. — Но что скажет ваш муж?
— Для этого надо его иметь. Я уже три года как разведена. — Она принесла две рюмки и бутылку, ту же, что и утром. — Немного кофе? — Он кивнул.
Мина пошла на кухню. Ритмичным, по-молодому пружинистым шагом. Пусть лучше молчит, могла бы и предостеречь Ивонну от такого позора, но она и не подумала… Такая же предательница, и я ее за это ненавижу. Вообще, возможно ли, что она сестра налогового инспектора Мандёусека? Совсем на него не похожа, и не только внешностью, но прежде всего своим вольнодумием. Видно, Ивонна в нее пошла — эти две чем-то схожи. Никакой ответственности. Цинизм и в словах, и в поступках. Падки на грех. Кто ненавидит грехи, ненавидит людей, сказал как-то Роберт Давид, этот святой проповедник, только пусть не задается, сам-то на настоящий грех не горазд… Небеса ополчаются против нас за наши грехи, а люди — за наши добродетели, посмеивался этот преподобный, который вместо французского учил нас добродетели… Подивились бы, пан профессор, как вы воспитали Ивонну….
В кухне звякала посуда. Камилл машинально приподнял крышку деревянной шкатулки на столике. Сверху лежало несколько фотографий — на одной он с удивлением увидел смеющееся лицо Ивонны. Под ней другой снимок — Роберт Давид чокается с Мишью, у Миши в руке крышечка из-под косметики, а над головой виднеются какие-то тряпки… Да ведь это Руженка снимала тогда, в Татрах, наверное, Ивонна привезла показать тете Мине.
