Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды

— Ты так полагаешь?

— Да так выходит. По виду придурок деревенский, а поди разбери. В гости напросился. Пашей назвался.

Пашута — не стоять же вечно столбом — опустился на низенький, без спинки, стульчик рядом с Варей,

— Жених с рынка как от бога посланец, — нравоучительно заметил Дмитрий Иванович. — И чем же ты, голубчик Паша, торгуешь? Каким продуктом?

Обратившись к Пашуте, смотрел не на него, а на Варю. У него была такая манера — отворачиваться от того, с кем говорил.

— Меня в гости вот он пригласил, Виктор, а так бы я разве посмел.

— А чего ты, голубчик, за нашей Варей увязался?

— Так мы же знакомы. Ещё с Риги. Увидел её на рынке, обрадовался. Чужой город — а тут…

— В Риге? В Риге познакомились? — Дмитрий Иванович вскинулся, загулял желваками сухого лица, и Пашута понял, что задел опасную струну, которую трогать не следовало.

— Что вы говорите, Павел Данилович, — возмутилась Варя. — Какое знакомство? Ко мне хулиганы приставали, а он меня проводил. Вот и всё знакомство.

— Надо же, — задумался вслух Дмитрий Иванович. — Вечный провожатый… И всё как бы случайно. Надо же…

— Вот-вот, — поддакнул Витя обрадованно. — Ну, Варька, погоди, допрыгаешься, сикуха!

Девушка, резко перевернувшись в кресле, выпалила звонко:

— Ты что, ты что мне клеишь, плясун?!

— Погодите вы оба, — Дмитрий Иванович окончательно взбодрился, — погодите лаяться. Чтo человек про нас подумает… Да чего же мы такую интересную беседу насухую ведём. Эй, капитан! Ходи сюда! — гаркнул с неожиданной для его щуплой грудки силой. На зов явился высокий, крутоплечий детина в легкомысленном розовом фартучке. «Ого! — подумал Пашута. — Да у них тут целый отряд». У детины было лицо младенца, розовое, гладкое, с пуговичками невинных голубеньких глазок, которыми он преданно уставился на Дмитрия Ивановича, остальных в комнате будто и не заметив.

— Скоро обед поспеет, шеф. Супец отменный получается.

— Ты, Жорик, пока подай нам закусочки и бутыленец. Гостя попотчуем. Видишь, дорогой гость у нас.

— Варька, что ли, привела? — почему-то сразу догадался Жорик-капитан.

— Кто бы ни привёл, надо угощать, никуда не денешься. Законы гостеприимства для русского человека превыше всего.

Парень смешливо глянул на поникшую Варвару, на Пашуту, бросил: «Счас нарисуем», — и скрылся за дверью.

— Наш Жора, — объяснил Пашуте Дмитрий Иванович, — на все руки мастер. Я его на улице подобрал, сиротку. Обогрел, выпестовал, гляди, какой гарный хлопец образовался, хоть в кино сымай. Верно?.. Жора очень денежки любит, а потому беззащитный, как дитя. Я ему немного денежек дал, просто так, от избытка, он и засветился, взыграл нутром. Теперь я ему вроде отца родного… А ты денежки любишь, Паша?

— Любит, — ответил за Пашуту Виктор. — Но зарплата у них небольшая. Сколько он зарабатывает, а, Варь? У него какое звание, у мента твоего?

Варвара, взвизгнув, метнулась к обидчику:

— Заткнись, кобель поганый! Глаза вырву!

Её угроза всех позабавила. Дмитрий Иванович, по виду невзрачный, привстал, как-то ловко дотянулся до неё длинной рукой, прихватил и умело спихнул обратно в кресло.

— Варенька, девочка, как ты себя неприлично показываешь при чужом человеке. Ая-яй, стыдно! И ты, Витюша, к ней зря не цепляйся. Виновата — ответит. Но надо же разобраться.

— В чём разбираться, Дмитрий? Тебе подонок лапшу на уши вешает, а ты веришь? Мужик это, обыкновенный мужик. Сало я у него купила.

— Не купила! — обиделся Пашута. — Я подарил.

— Молчи ты, чокнутый!

Пашута видел, что она его и себя пытается защитить от опасности, но грубые слова, срывавшиеся с её губ, коробили его. В нём злость постепенно набухала, и он радовался ей, как старинной подруге, ибо редко в последние годы злился, а это всё же напоминало о молодых, безрассудных днях.

Жора принёс на подносе всё, что потребно для хорошего разговора: бутылку водки, тарелочки с копчёной колбасой, с сыром, с солёными грибками. Придирчиво оглядел столик и обернулся к Дмитрию Ивановичу, ожидая сигнала.

— Молодец, — похвалил тот. — Плесни и себе, ничего. Раз такой случай.

Себе Жора нацедил не в рюмку, а в гранёный стакан.

— Ну что ж, со знакомством, граждане, — пригласил Дмитрий Иванович и деликатно пригубил рюмочку. Жора пил стоя, причмокивая и наслаждаясь каждым глотком. Он, похоже, не только денежки любил, но и водочку. Варя опрокинула рюмку по-мужски, залпом.

— И какие же у тебя, голубчик Паша, планы касательно нашей Вареньки, если не секрет? — благодушно поинтересовался Дмитрий Иванович, нанизывая на вилку грибок.

— Погоны ей нацепит, — пошутил Витя, а Жора-капитан, ничего не понимая, счастливо хохотнул, шлёпнув себя по животу, как по барабану.

— Хочу её аннулировать из вашей компании, Дмитрий Иванович, — солидно ответил Пашута. — Увезу на хутор, пристрою к какому-нибудь полезному делу. А с вами она пропадёт, я уж вижу. Охмурили вы её.

— Дурак, какой дурак, господи! — обречённо сказала Варя.

— Видишь ли, голубчик, а вдруг она с тобой не поедет. Она ведь, Варюха наша, задом крутить умеет, а больше, скажу тебе правду, ни к какому ремеслу не способна. Такой уродилась, как ты её переделаешь?

Дмитрий Иванович сокрушённо покачал головой, горюя о незадавшейся девичьей судьбе, а Витя и Жора заржали, как два вольных коня.

— Да и то хочу у тебя спросить, гостюшка ты наш дорогой, нежданный, чем тебе наша компания не приглянулась?

Пашута разжевал колбасу.

— Ну как чем? Люди вы путаные. Может, воры, а может, и похуже. А она несмышлёная, в беду попала. Заманили вы её, а это, как водится, коготок увяз — всей птичке пропасть. По-человечески жалко её.

— А ты смелый, голубчик, — опять у Дмитрия Ивановича желваки на скулах заиграли, лицо посерело и взгляд вонзился в Пашутину переносицу, как игла. — Такие речи в чужом дому, ая-яй! За это ведь наказывают.

Перевёл тяжёлую улыбку на Виктора, дрожащего, как в лихорадке, и Пашута на ту сторону поудобнее перевалился, да не угадал. Жора-капитан, мастер на все руки, проворнее оказался, и стоял он удачно, у Пашуты за спиной. Мигом сорвал со стола бутылку и обрушил ему на затылок, по-мясницки крякнув.

— Больно! — успел пожаловаться Пашута и провалился в небытие.

Колод не хотел умирать. Юный Улен перебрался к нему в землянку, спал рядом, крепко обнимая, пытаясь передать свою силу. Кормил, поил, а больше чем он мог помочь? За несколько дней старик ослабел, перестал двигаться, лежал плашмя, глядя в тёмный потолок, а когда задрёмывал, начинал бормотать слова, которые Улен не понимал. Юноша по его указке приготовил снадобье, смешав с медвежьим салом настой трав, втирал вонючее лекарство в раны. В землянке густо висел сладкий запах гноя. Иногда в узкий лаз просовывал башку Анар, чего он раньше себе не позволял, печально, по-щенячьи скулил и пропадал в ночи.

— Когда умру, — сказал Колод, — он будет тебе надёжным другом.

— Знаю, — отвечал Улен. — Но ты выздоравливай.

По всем приметам зима собиралась долгая. Жизнь в сельбище затухала, люди копошились в землянках, по возможности их утепляли, и каждый, кто был в разуме, с беспокойством прикидывал, хватит ли припасов на самые холода. Зимой тоже можно добывать пищу, но это гораздо труднее. Из года в год ближе к весне духи смерти устраивали опустошительные набеги, в первую голову прибирая больных и старых. Люди не роптали: и природа ежегодно обновляет себя, сминая тленное в почву, расчищая путь молодым побегам, — в этом и есть высшая мудрость жизни. Но хотя никто не предполагал жить слишком долго, всё же лесовики пускались на всяческие уловки, дабы лишний раз поглядеть на весеннее солнце.

По ночам, когда боль особенно изводила Колода, он спасался разговорами.

— На свете мы не одни, мальчик, — рассказывал он. — Если идти много дней, держась правее восхода, то придёшь в места, где зимы не бывает. Там живут наши братья, хотя они на нас не похожи. Они меньше ростом, потому что прячутся в траве. У них узкие глаза, ибо они вечно жмурятся от ветра. Они приручили лошадей, скачут на них, пьют лошадиное молоко. Ещё они лепят тёплые дома из глины. Они злы, как привидения, и беспощадны к врагам. Когда-то давным-давно и мы жили там.

— Почему мы ушли оттуда, учитель?

Уважительное любопытство юноши утешало старого охотника. Он надеялся: путь его не исчезнет во тьме, коли хоть один человек будет горевать о нём.

— Человек мал, всё ему грозно, он спешит укрепиться на одном месте, пустить корни, точно дерево. Где всё привычно взору, там меньше страху. Но ещё есть в людях тоска по неведомому. Разве тебе не знакомо это?

— Бывает, во сне мерещится… Но это блажь, учитель?

Колод засмеялся, как застонал.

— Без этой блажи — серо, пусто… Умирать буду, кого пожалею? Тебя, Анара… Солнышко алое, лес дремучий… Со всем тяжело расставаться. Но есть ещё кое-что, чего назвать не умею, чего не видел никогда, и по тому, несбывшемуся, печаль острее. Короток срок человеку, задавлен он беспокойством о завтрашнем дне, а оглянешься… Эх, Улен, мало успевает постичь человек, а это горше всего… Вот колдун Рива внушает, будто ведомы ему законы жизни и смерти и может он угадать предначертание светил. Но он лжёт, и движет его помыслами корысть и тот же страх. Ты ему не верь, стерегись его. Где он царит, там тебе гибель.