Иван Машуков - Трудный переход
Селиверст достаточно пожил на свете, чтобы полностью уяснить себе своё положение. Григорий Сапожков и Тимофей Селезнёв, уж наверно, не оставят его в покое. Селиверст жестоко ненавидел Григория. Он думал, что, если Григорий или Тимофей Селезнёв явятся к нему, тогда… Селиверст готов был на крайний шаг. Но, вероятно, они поедут в Кочкино, будут добиваться, чтобы его снова арестовали.
Карманов торопливо переоделся, помылся до пояса над широким тазом. Потом, с расчёсанной бородой и приглаженными на лысеющей макушке волосами, сидел у самовара и пил чай. На коленях у него был сын. Жена преданно смотрела на мужа. Попрежнему молчал Карп. Он вообще не отличался разговорчивостью, а тут и вовсе не было особых оснований для беседы. Карп знал характер Селивёрста: он, пожалуй, ещё обругает, если к нему не во-время обратиться с каким-либо вопросом. Карп молчаливо подчинялся брату, терпел его господство. Но втайне мечтал стать хозяином и, в случае, если Селиверст свернёт себе шею, заберут его, заступить его место в хозяйстве. Поэтому от его опасных дел решил держаться в стороне.
— Сходи узнай, где Гришка Сапожков. Мне его надо.
— Зачем? — неохотно отозвался Карп.
— Поговорить с ним, — прищурился Селиверст.
Карп, больше ни слова не сказав, вышел на улицу. Селиверст ещё не кончил пить чай, а Карп уже вернулся.
— Поехал Гришка, — сказал он.
— Куда? — нетерпеливо повернулся Селиверст.
— В волость.
— А-а, — только и сказал старший Карманов. «А может?.» — и он крякнул.
Жена подхватила на руки спущенного с колен отца мальчика. Селиверст уставился на самовар неподвижным взглядом. «Сегодня небось вертаться будет? Или заночует? Не должон бы…» Одним глотком он допил из блюдца чай, поднялся. В переднем углу темнели лики икон. Кланяясь, осеняя себя двуперстием, Селиверст истово молился. Жена потихоньку наблюдала за ним. Она заметила, что он как-то весь словно переменился. Впрочем, такое с ним стало случаться всё чаще. Селиверст кончил молиться, кивнул на дверь.
— Пошли! — сказал он брату.
Запахнувшись поплотнее, они вышли.
В стайке, где пахло свежим навозом и шумно вздыхали коровы, Селиверст говорил Карпу:
— Уйду я… покуда…
Карп протестующе взмахнул рукой, замигал притворно, соображая, что и как повернётся в хозяйстве без брата. Селиверст сердито притопнул ногой.
— Погоди! — сказал он. — Я дело говорю, а ты слушай. — Переменив голос, он добавил тихо. — Уйду… Маленько перебуду где-нибудь, а там… Словом, посмотрим. Достань берданку.
— Опять? Зачем? — Глаза Карпа испуганно замигали.
— Достань.
— Братец… — полушёпотом сказал Карп.
— Достань! — властно крикнул Селиверст, брови его сошлись на переносице. Затем, словно вспомнив что-то, он добавил тише. — Сынка тебе препоручаю… просю…
Но тотчас же в глазах его заплескалась злость.
— Эх, гады! Жизнь под корень изводят! — И он, как и давеча, когда стоял на улице с Платоном, стал ругаться — длинно, невпопад, словно обезумевший.
Карп выбежал из стайки.
Навстречу ему мелькнуло испуганное лицо жены. Она уцепилась за его рукав, округляя глаза и жалобно кривя рот, заговорила:
— Карп, послушай, смотри, он тебе зла желает, погубит тебя… Карп!
Карп ткнул её кулаком в зубы. Она захлебнулась слюной и кровью, затрясла головой, но не издала ни звука. Селиверст стоял в станке. Не успокоившийся ещё после ругани, он озирался вокруг.
«Взять сейчас спички, чиркнуть и…» Он скрипнул зубами. Карп прошёл в старую избу. Она стояла в другом углу двора, в стороне от большого дома Кармановых. В этой избе прежде жили. Сейчас в ней содержались телята и ягнята. Карп открыл подполье, махая руками на глупых, лупоглазых ягнят, достал завёрнутую в тряпицу бердану. Распахнулась дверь. На пороге стоял Селиверст и упорным, подозрительным взглядом смотрел на Карпа. Карп опустил голову…
XВ Кочкине Григорий задержался. Приехав туда после полудня, он прямо верхом на коне направился в волостную милицию.
Тёмное, вытянутое в длину здание милиции было запущено, давно не крашено. У коновязи во дворе было навалено много навоза, разбросано сено… Ходили по двору, о чём-то лениво переговариваясь, милиционеры. «Ишь, черти сытые, — выругал их про себя Григорий. — Заелись. Как ленивые коты — мышей не ловят». Он зашёл в тёмный коридор, уставленный шкафами. Пахло сыростью и слежавшейся бумагой. По коридору кто-то шёл.
— А где тут начальник милиции? — громко спросил Григорий.
— Сюда, пожалуйста, — вежливо ответил чей-то голос. После этого словно щель образовалась в темноте — луч света упал сбоку на стену, в коридоре стало светлее. Григорий прошёл вперёд, открыл дверь, миновал ещё один узкий коридорчик и только после этого постучался в кабинет к начальнику милиции.
В маленькой комнате за столом сидел в милицейской форме очень аккуратный и спокойный человек с гладко зачёсанными назад волосами. Он поднял на Григория светлые, ничего не выражающие глаза.
— Вы ко мне, товарищ?
— Да, я к вам, — нахмурился Григорий. — Вы что — милиция или богадельня? — язвительно спросил он начальника милиции. — Почему выпустили Карманова?
Начальник милиции сначала попытался было встать в позу руководителя, под началом которого всё выполняется так, как надо, но, конечно, кто-то всегда остаётся недоволен, приходит сюда и начинает указывать… Но Григорий быстро обозлил его своей манерой грубить тем, кто с ним не согласен. И начальник милиции, вместо того чтобы тут же во всём разобраться, полез в амбицию и стал выкрикивать:
— Вы мне тут не устанавливайте своих законов, товарищ Сапожков! Ишь вы, понимаете ли, явились! Мы законы и сами хорошо знаем! Без вас, понимаете ли, да! И оставьте, пожалуйста, ваши партизанские замашки! По-вашему, всех зажиточных надо арестовывать. А кто весной пахать будет? Они же производители зерна, нужного государству!
— Я у вас точно спрашиваю, — продолжал настаивать Григорий, — кто распорядился выпустить Карманова?
— Кто! Кто! Я не обязан, понимаете ли, вам на это отвечать!
— Нет, ответите! Придётся вам ответить!
— Не пугайте! Не из пугливых!
— Вот и увидите! Управу найдём! — Стукнув дверью, Григорий быстро вышел из кабинета.
На дворе он отвязал коня и поехал в волостной комитет партии. А начальник милиции после его ухода некоторое время сидел за столом, фыркал и крутил головой. Потом пригладил свои несколько разбившиеся волосы и, снова приняв обычный сухой и холодный вид спокойного и аккуратного службиста, принялся по одному вызывать милиционеров, а за ними пригласил и следователя, который вёл дело об убийстве в деревне Крутихе..
Григорий же в волостном комитете партии требовал, чтобы «призвали к порядку милицию». Но прежде этого у него была ещё одна встреча. У работника волостного комитета партии, к которому он пришёл с жалобой на милицию, сидело двое: бывший кочкинский партизан Нефедов, пожилой, усатый человек, которого Григорий хорошо знал, и незнакомый Григорию бритый, долговязый детина, оказавшийся землемером. Когда Григорий вошёл в комнату, Нефедов быстро поднялся с места, подошёл и крепко пожал ему руку.
— Расскажи, пожалуйста, как это вы там не уберегли Мотылькова? — с горечью, сожалением и какой-то обидой сказал Нефедов. — Эх, ребята! — он укоризненно покачал головой.
«Не уберегли!» Сердце Григория сжалось. Вот оно, то самое слово, которое точно выразило чувство, что все эти дни носил в себе Григорий. «Не уберегли, недоглядели… А ведь из-за этого Мотыльков погиб. Правда, правда!» — думал Григорий, с суровым лицом пожимая руку Нефедову, старому товарищу Мотылькова, соратнику его по гражданской войне.
— Я его видел незадолго до смерти, — рассказывал Нефедов, хмурясь и поглаживая свои усы. — Мы с ним толковали о нашей коммуне… Ты знаешь, мы ведь коммуну организуем! — переменил разговор Нефедов. — Пришли вот с ним, — указал он на сидящего напротив землемера, — утрясать земельный вопрос.
— Верно, — горячо отозвался Сапожков, — нужна коммуна! А то, ишь ты, «производители зерна» зажиточные кулачки у них! Не тронь их! А мы что? Потребители? Нахлебники — беднота? Это ещё мы покажем, кто лучший производитель зерна!
Нефедов посмотрел на него с некоторым удивлением, не зная о его дискуссии с начальником милиции. Никто ещё так горячо не поддержал его мечту о коммуне с первых же слов…
Был уже поздний вечер, когда Григорий выехал из Кочкина. Миновав крайние избы, он оказался в чистом поле. Дорогу переметал поднявшийся к ночи ветер. Григорий запахнул поплотнее полушубок, поудобнее уселся в седле и задумался.
…Земля… Хозяйство… Когда-то Григории несколько свысока относился ко всему этому. Он считал, что коммунисту-революционеру словно и грех заниматься хозяйством. «Недопустимо, — думал он тогда, — чтобы вдохновляющий нас революционный идеал потонул в мелочных хозяйственных заботах, буднях…» Конечно, была эта романтическая настроенность Григория от молодости, да, пожалуй, ещё оттого, что после гражданской войны не один он трудно привыкал к мирному строю жизни. Противоречия в послереволюционной деревне настраивали его воинственно. И Григорий, как со смехом говорил о нём Дмитрий Петрович Мотыльков, иногда «путал постромки» и «рвал гужи».
