Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
Эта единственная серая мысль на небесной лазури первых месяцев совместной жизни, вместо того чтоб уплыть подобно летучему облачку, сгущается, темнеет, и если я не предприму чего-то, скоро из-за этой черной неотвратимой тучи перестанет выглядывать солнце: ведь Ивонна живет у меня как в зале ожидания., удивляясь тому, что при своей красоте и решительности она не достигла большей удачи ни в личной жизни, ни в карьере. Ироническая судьба красивых женщин? Однако по закону вероятности когда-нибудь да встретится на ее пути тот, настоящий, кто сумеет-таки поднять ее хотя бы на один вершок над землей, а может, и выше, на такую высоту, где даже прагматиков охватывает головокружение. И снова онемеет мой дом, опять найду я в шкафу не нужное больше женское платье или забытый африканский нож… Да и что может привязать Ивонну ко мне, к человеку, который сам ничто и ничего не имеет… «От мира я неотделим как свет, и все же изгнан из мира — как свет. Как свет, скольжу по поверхности. Вне мира, вне прошлого, вне самого себя». (Это я написал в последней повести, и Руженка всю фразу подчеркнула волнистой чертой. Почему?)
Я не хочу больше жить один — ведь я, в сущности, уже сорок лет живу в одиночестве, пожалуй, с самой колыбели…
Скорее всего, для моей шальной надежды нет ни гарантий, ни обязательств — во всяком случае, со стороны Ивонны. Но на большее в моем положении я рассчитывать не могу.
— Перестань грести, Ивонна.
— Почему?
Теперь только суметь бы сказать без пафоса, лучше — в ее стиле, слегка умаляя весь смысл легким цинизмом, чтоб это такое серьезное дело не обернулось фарсом, который потом никогда уже нельзя будет ничем перебить.
— Оставь весла. Есть вещи, о которых нельзя говорить, как ты бы сказала, между супом и жарким; но, может быть, их можно выразить посреди озера, вокруг которого лес и замок на горе, а на берегу его некий влюбленный поэт написал поэму «Май»: предлагаю тебе брак.
Ивонна глубоко вдохнула воздух.
— Минутку… Да, это шок, Камилл. — Она только сейчас выпустила из рук весла. — Ты как, считаешь, что это необходимо? Видишь ли, я не очень серьезная женщина.
— Во многом ты гораздо серьезнее, чем большинство людей. Ты говоришь то, что думаешь. Двадцать лет назад я с ума по тебе сходил; с той поры жизнь кое-чему нас научила, и мы постарели — ты-то нет, ты все такая же, постарел только я. — (Лгу: в чувствах своих я совсем не изменился.) — Но те письма во Франкфурт не были обманом: я писал их от сердца…
Лодка медленно поворачивалась вокруг своей оси. Ивонна опустила в воду обе ладони, и Камилл, при всем своем волнении, не мог не улыбнуться: ведь это я сам сказал ей когда-то, что таким способом можно прекрасно остудить вскипевшую кровь.
— Я все еще малость ошеломлена. Понимаешь, не считая месячного брака с господином Цигфельдом — а его считать нельзя, — я еще никогда не была замужем… Знаешь что, обдумаю-ка я все это в спокойной обстановке, дай мне два дня на размышление. А назад ты уж греби сам…
Стали меняться местами; лодка закачалась, ему пришлось тесно прижаться к Ивонне, и все равно они чуть не перевернулись… то-то был бы смех! Так и стояли, обнявшись: Камилл умышленно длил момент.
— А вообще-то два дня — дурацки долгое время, — проговорила Ивонна, глядя ему в такое близкое лицо. — Так что, знаешь, я твое предложение принимаю!
Их качнуло сильнее, Камилл едва удержал равновесие. Два рыбака в лодке неподалеку с удивлением наблюдали за парочкой и уже разворачивались грести в их сторону: что же там делает этот парень — борется с девчонкой, чтоб столкнуть ее в воду? И снова, разочарованные, отвернулись: эти сумасшедшие целуются стоя…
Ивонна села на корме. Всего лишь поменялись местами— а изменилось что-то важное. Как теперь справиться с внезапным смущением? По ее лицу можно было прочесть, что она решила предотвратить опасность патетических излияний.
— Утром, когда мы выезжали из Праги, не думала я, что благодаря тебе одним ударом убью сегодня двух зайцев.
— Наш брак — один убитый заяц, а что же другой?
— Домик у озера. Продается, причем исключительно выгодно. Мариан случайно узнал. Я, видишь ли, на этой моей работе несколько подлаталась в финансовом отношении. Вполне возможно, в моем лице ты подцепил владелицу реальных ценностей. Как доставишь меня на берег, надеюсь, пройдешь со мной к роскошной резиденции о двух комнатушках с кухней. — Ты что, не в восторге от этого проекта?
Ивонна всегда умела почувствовать первую внутреннюю реакцию собеседника.
— Ты должен меня понять: экспедиция на чужбину вызвала во мне чувство, будто меня вырвали с корнем; теперь я горю желанием, чтоб за моей спиной было что-то прочное, хоть малое, да надежное…
— Но ведь теперь…
Он не договорил; да как не понять: неудавшийся писатель, заурядный редакторишка заводской многотиражки подрабатывающий изредка скромным рассказом в воскресном приложении, и то по большей части к провинциальным газетам, человек, чьим главным источником доходов являются аннотации на чужие рукописи, — разве это прочно и надежно?
Крохотный домишко по соседству с Мариановой виллой: таково в лучшем случае соотношение между общественным положением двух бывших одноклассников. Всякий раз, приезжая сюда на выходные, быть приговоренным в глазах Ивонны к роли бедного родственника Мариана. Даже Моника — она еще слишком мала, чтоб понимать иерархию ценностей, — будет с восхищением смотреть на ложное великолепие виллы, в которой царит ее кумир — пан Навара…
Что это за проклятие такое, что каждая моя попытка подняться заканчивается на столь малой высоте — будто домашний селезень вознамерился взлететь к звездам…
Дождались наконец владельца домика. Но тут возникли сложности: хозяин уже дал слово другому покупателю, надо ждать, не откажется ли тот, да и цена будет повыше, чем он назвал пану доценту Наваре… Требуй, требуй побольше, пускай эта недвижимость окажется не по карману Ивонне, мысленно внушал хозяину Камилл, хотя и делал разочарованный вид — Ивонна и догадываться не должна, до чего этот тип играет мне на руку…
Пора отправляться к автобусу — Люция всплеснула руками:
— А я-то ужин готовлю! Мариан, что же делать? Мариан кинул взгляд на часы, подумал.
— Сколько отсюда до Праги — девяносто, сто километров?
Он полистал в блокноте, заказал телефонный разговор с Прагой. По воскресеньям линии не так заняты, соединили его почти сразу.
— Коллега Гених, можешь ты оказать мне услугу, которая будет стоить тебе воскресного вечера в кругу семьи? Если б не экстренный случай, я не посмел бы тебя затруднять…
И он без краски смущения объяснил этот «экстренный случай»: бывшей его однокласснице Ивонне, которая гостит у него с дочкой и со старым другом писателем Герольдом, сделалось плохо, они пропустили последний автобус на Прагу, а завтра с утра им на работу, девочке в школу. Если Гених приедет за ними на своей машине, это будет все равно что оказать любезность ему самому, Мариану…
— Вот спасибо, коллега, я твой должник! Приготовлю большой бокал — ах, прости, ты за рулем, значит, просто рюмочку, а действие алкоголя парализуем инъекцией кофеина.
Он положил трубку, успокаивающим жестом приподнял руку.
— Порядок, Камилл! Судя по тону, Гених дважды щелкнул каблуками, польщенный тем, что может услужить мне; тем более, он представил кандидатскую…
Моника глаз не могла оторвать от Мариана: ночная поездка на машине в Прагу! Теперь ей тоже будет чем похвастать перед подружками в школе!
Гляди, хорошенько гляди, Моника: вот он, Великий Шеф, который все может, даже распоряжаться свободным временем подчиненных. Словом, на вершине карьеры… пардон, у самой вершины: ждет его еще эта профессура…
— Well, нам повезло, и надеюсь, ты одобришь его кандидатскую. Жалко, конечно, что мы испортили ему половину воскресной ночи, но so ist schon das Leben[89], как говаривали старые латинисты. Но ведь Гених — врач: так что у меня болит? Сердце, желчный пузырь?
— Как-нибудь сама сымпровизируешь, Ивонна. А то намекни, что ты в тягости, — он заговорщически подмигнул Камиллу.
Итак, ужин в доме богачей, да еще даровая доставка в Прагу, Оказывается, я тоже «у вершины», хотя всего лишь в качестве сопровождающего Мариановой гостьи. Ивонна возьмет меня в мужья и, возможно, будет считать наш брак просто переходной ступенькой к иной, более высокой вершине.
Великий Шеф Мариан. Зависть мне чужда: какие же чувства испытываю я к нему? Ненависть? Это было бы не только неоправданно, но и крайне несправедливо. Так что же? Скорее всего, при всем его дружеском великодушии, я его просто не люблю…
Крчма поймал себя на том, что расхаживает по квартире без всякой цели. От футляра с виолончелью, который давно не открывал, мимо гравюр восемьсот сорок восьмого года, исполненных патриотического духа, но давно не привлекавших ничьего внимания, к старому комоду; потом, вдоль другой стены комнаты, обратно. Когда проходит мимо бидермейеровской горки, в глубине которой местами ослепшее зеркало, то под его шагами — хотя и не такими уж резкими — на верхней полочке всякий раз слабенько дребезжит одна из черных уэджвудских чашечек.
