Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Но то, что я там говорил, касалось специальных исследований.
— А разве Мариан — не специалист, с самого начала сосредоточившийся на решении одной очень важной проблемы?
— В том-то и суть нашего спора, Люция. От руководителя подобного института требуется умение координировать и обобщать результаты отдельных исследований, создавать на их основе широкие, объединяющие концепции. Для этого, помимо ума, нужны обширные, поистине энциклопедические знания. А такой узкий специалист, как Мариан — именно в силу своей относительной молодости, — иметь их просто еще не может.
— Не может — и точка? А я-то думала, что ты, вероятно, единственный академик, свободный от предрассудков старшего поколения, просто мой вечно молодой папа, да еще с чувством юмора! Впрочем, Мариан тоже ведь не мальчик, до сорока лет ему всего несколько месяцев. И в ящике у него коробочка с ленточкой лауреата.
— На колу висит мочало, не начать ли нам сначала. Ладно, дочь моя, крещенная именем Люция, скажу тебе прямо: не знаю, кто сегодня сможет объективно взвесить долю Мариана в работе трех авторов. Когда его приняли, видимо по настоянию Мерварта, в группу исследователей, он был еще студентом; Мерварт, строго говоря, уступил любимому ученику собственное место в этой группе, предполагая в какой-то степени руководить его работой; формально это называлось шефством. От своей доли в премии Мерварт великодушно отказался. По-моему, случай уникальный; в подавляющем большинстве мы видим обратное: сотрудники трудятся, а славу и почести без зазрения совести огребает шеф. Мариан, бесспорно, талантлив, и он честно вложил в дело много труда. Но составляла ли его часть работы действительно хоть треть этого коллективного открытия? Почему же вскоре после их признания один из трех авторов с досадой покинул институт, а второй заявил, что впредь поищет другого партнера?
— Об этом я ничего не знала… — несколько смутилась Люция.
— А зачем Мариану излагать тебе такие подробности? Тем более что было это давно. Тогда ваша любовь находилась еще, так сказать, в пренатальной стадии[85].
— Но теперь он твой зять, и у тебя перед ним определенный нравственный долг. И если не по отношению к нему, то хоть по отношению ко мне. Пост директора нашего института еще не замещен, а ты член президиума Академии, и твое слово имеет вес. И вообще странно, что ты подчеркиваешь в первую голову то, что тебе в Мариане не нравится. Как будто нет у него сотни отличных качеств…
— С людьми вообще трудно, Люция. Они редко говорят о наших добродетелях и куда чаще — о том, чего нам не хватает. Признаю за Марианом уйму положительного. Но не требуй от меня семейственной протекции.
— Я тебя не понимаю. От дела Мерварта ты отмежевался — ладно, это было твое право. Но теперь…
— Я знал, почему. Его уход — причем отнюдь не добровольный — был преждевременным. Мне кажется, Мерварт— идеальный тип ученого в директорском кресле: он всегда умел сохранить критический обзор, глядя на дела как бы сверху и со стороны, что позволяло ему распознавать главное. Мерварт обладал такой, я бы сказал, менделевской способностью угадывать важность вещи еще до того, когда важность эта становится очевидной для всех. Он никогда честолюбиво не стремился охватить весь круг знаний по одной специальной проблеме, зато делал все, чтобы собрать важнейшие факты, касающиеся многих областей науки. И ко всему этому владел тем, что стремительно исчезает в нашем мире свирепой конкуренции: при тщедушном теле пятидесяти трех килограммов живого веса, личность Мерварта имела гигантский вес в этическом смысле. Я убежден, сыскать равноценную фигуру, чтобы поставить во главе Института гематологии, в данное время днем с огнем не удастся. И я же теперь должен еще вступаться за любимейшего из его учеников, который, увы, подталкивал его в могилу!
— Папа, как ты можешь!..
— А вот могу: в то время, когда надо было защищать Мерварта, Мариан попросту отсутствовал, причем для верности укатил в Хельсинки, где ему вовсе не обязательно было присутствовать. Ты это знаешь так же хорошо, как я, милая Люция, и знает это кто угодно. Единственный, кто не знает, — бедняга Мерварт. Так уж оно бывает.
Глаза Люции чуть-чуть прищурились, вытянувшись в горизонтальную линию. Ага, теперь она переменит тактику…
— Папа, когда-то ты сказал маме, что я — твоя слабая струнка. Это еще так, или ты не любишь меня больше?
— Ах ты святая простота по имени Демагогия!
— Ну смотри: Мариан — мой муж и твой зять. Если он станет во главе института, для него откроются шансы на профессуру.
Весьма курьезно. В мое время в руководители научных институтов призывали профессоров; теперь что же— делают профессоров из директоров в Твое время ездили в каретах, а теперь люди летает в космос.
— В пятилетнем возрасте ты с недетской серьезностью уговаривала меня, что заводная кукла слишком дорога, лучше купить простую… Думал ли я тогда, что когда-нибудь твой синдром (правда, переключенный на Мариана) будет называться «карьеризм»! Скажу тебе кое-что, и дай мне договорить. В известном возрасте, к сожалению нередко вскоре после Авраамовых лет, ученые начинают утрачивать способность к оригинальному мышлению, способность к абстракции; они повторяют самих себя, тем более что общество изо всех сил старается по возможности отнять у них время, необходимое для научной работы. Общество требует от ученых тысячу вещей, никак не связанных с их специальностью. Ладно, черт возьми, если уж такой несчастный почувствовал, что для науки он все равно много не сделает, пускай себе представительствует в разных корпорациях, пишет статьи, произносит речи или тихо убивает время за столом президиума на разных собраниях; пускай находит удовлетворение, участвуя в редакционных советах, в движении за мир, в депутатстве, да хоть в ЮНЕСКО. Но Мариан еще слишком молод для этого! Столь раздробленные интересы, правда, приносят большую популярность, но научной работе от них очень мало пользы; подобные занятия прямо противопоказаны ученому, а мне лично — прости, Люция, — они и несколько подозрительны. Не есть ли все это в какой-то мере бегство, поиски выхода? Было бы трагично, если б главной целью Мариана стал успех в чем угодно, успех ради успеха. Ученый-лектор… Одну его лекцию я недавно слушал. Он говорил остроумно, но с профессиональной точки зрения это было холодно, абстрактно, без связи с личным опытом, потому что его у Мариана попросту нет. Желаю ему самого лучшего, но почему вам обоим менее важны успехи в лаборатории и более важны — звания и должности?..
— Я хлопочу не за себя, а за Мариана, и не ради его карьеры, а потому, что он мой муж. Он понятия не имеет о том, что я прошу тебя помочь ему: знал бы — крепко бы меня отругал. То, что ты сделаешь для него, на самом деле сделаешь для меня, потому что, в отличие от тебя, я в него верю, нисколько не сомневаюсь в его способностях в науке — и не подозреваю в карьеризме; я была бы только счастлива, если б ему дали профессора, потому что думаю— это было бы правильно и справедливо. Неужели тебе так трудно понять, что просто я его люблю? — Голос ее сорвался, она отвернулась, ища платочек.
И почему последним аргументом женщин — увы, без различия интеллектуального уровня — всегда бывают слезы? Аргумент, вызывающий не столько сочувствие и понимание, сколько прямо противоположные реакции…
— Сожалею, что ты неспособна понять мою позицию и, в конце концов, мое положение в Академии: тесть борется за назначение зятя! Не говоря о том, что я принципиально против всякого протекционизма!
Рука Люции метнулась к ожерелью — знакомый невольный жест, сигнализирующий о величайшем волнении. Не будь цепочка слишком крепкой— порвала бы!
— Если уж так говорить, то Мариан живет в нашей вилле тоже по протекции! Зачем же он здесь, если у тебя такие серьезные возражения? И здесь я, если значу для тебя так мало, что тебе неважно даже мое счастье — понимаешь, не Марианово, а мое собственное? Лучше будет для обеих сторон, чтоб мы с Марианом нашли себе другое жилище, он и так уже с самого начала опасался жить под одной крышей с тещей! Только я тогда не думала, что именно мама в него влюбится, а ты, человек той же среды, что и он, отнесешься к нему с каким-то предубеждением…
— Люция, не сделать ли тебе паузу, перед тем как выкрикивать в аффекте… Слышишь, Люция?!
Дверь, наверное, вырвалась у нее из рук, вряд ли она хотела так ею хлопнуть. Но все равно; стало быть, доченька-то у меня немножко истеричка — и немножко вымогательница…
Участники ансамбля уже распрощались; собрались уходить и Семеро с Крчмой — единственные зрители, приглашенные на репетицию, вернее, на этакий полупубличный концерт только для родственников (еще бы первая скрипка, Пирк, не пригласил всю свою «семью»!). На лестнице Пирк догнал Ивонну.
