Мистер Скеффингтон - Элизабет фон Арним
Движимая удвоенной тревогой, Мэнби почти решилась подняться и поглядеть, кто там притаился на лестничной площадке, и вдруг, как раз когда она произвела одно «кхе-кхе» и приготовилась произвести второе (промежуток был наикратчайший), из квартиры послышался шум. Заваруха будет, живо сообразила Мэнби, крупная заваруха – такая, при которой никак нельзя присутствовать ее светлости.
Презрев страхи, Мэнби начала подъем. Со всей быстротой, на какую было способно ее дородное тело, она, пыхтя и отдуваясь, штурмовала лестницу, а Хислуп, уловив вибрации ее приближения, решил, что ему остается одно: встретить Мэнби и отвести к себе домой – иными словами, принять ситуацию. Как раз в этот миг дверь распахнулась, и Мюриэль, выкликая: «Майлз! Майлз!» – выскочила из квартиры, как полоумная.
Она едва не свалила Хислупа с ног – так близко он стоял от двери и так внезапен был ее собственный выход. К счастью, Хислуп вовремя перехватил руку Мюриэль – не то они оба попали бы в несказанно позорное положение. А поскольку никогда прежде Хислуп не замечал за сестрой даже признаков полоумия, он тотчас свалил вину на Фанни. Как Фанни это сделала и зачем, Хислуп не представлял. Одно было ясно: именно в Фанни причина буйного помешательства Мюриэль. Ибо Хислуп знал свою сестру как женщину бесцветную, лишенную эмоций и желаний, не способную к порывам. Мюриэль была словно автомат, и только бесовка вроде Фанни могла взбаламутить эту сонную душу. Если Мюриэль немедленно не замолчит, о скандале узнает весь дом. Весь Бетнал-Грин будет гудеть, если Хислуп не уймет свою сестру.
– Назад, – велел он вполголоса, свободной рукой нашаривая позади Мюриэль дверную ручку. Другая его рука, стиснув, словно клещами, запястье сестры, тащила ее обратно в квартиру.
– И ты со мной иди! – надрывалась Мюриэль, в свою очередь волоча к двери брата, притом с неменьшей мощью. («Боже, да ведь ее слышно коммунисту, что живет этажом выше; да ведь он станет высмеивать их обоих в следующей публичной речи!» – думал Хислуп.) – Ты всю правду скажешь – скажешь, глядя мне в глаза, да перед лицом этой женщины, Майлз! Я знаю! Я теперь все про тебя зна…
В этот момент подоспела запыхавшаяся Мэнби. В тусклом свете ей предстала сцена дикая и непотребная. («Ни в жизнь бы не подумала, – утверждала Мэнби позднее, описывая увиденное мисс Картрайт, – что святые отцы да ихние сестрицы этакое вытворяют. Хорош «Ислуп, нечего сказать! А еще обедал у ее светлости!»)
– Дозвольте с ее светлостью поговорить, сэр, – произнесла Мэнби самым почтительным тоном, как только малость отдышалась.
Ее присутствие, ее почтительность возымели умиротворяющее действие. Хислуп и мисс Хислуп разом прекратили потасовку. Сам факт, что в таких обстоятельствах с ними говорят почтительно, вернул обоим должную степень гордости и достоинства.
– Кто это? – спросила Мюриэль почти обычным голосом (правда, все еще тискала рукав брата).
– Горничная леди Фанни, – ответил Хислуп, выпуская ее запястье.
– Я самая и есть, мэм. Допустите к ее светлости, будьте такие добрые. – Мэнби обращалась теперь к Мюриэль, причем по-прежнему излучала почтительность, словно все случившееся минуту назад было вполне естественно для святых отцов и их близких родственников. – Час-то поздний, и шофер говорит…
* * *
Несомненно, положение спасла Мэнби. Перед лицом такой почтительности всякий живо вспомнил бы о хороших манерах; перед лицом такой невозмутимости немыслима была любая эмоция, кроме невозмутимости еще большей.
Невозмутимость Мюриэль приблизилась к окаменению, ибо разве могла столь почтенная горничная служить непотребной женщине – да как служить! Свою роль сыграло и обращение «ее светлость». Мюриэль не случалось иметь дело ни с чьей светлостью, однако она твердо верила в добродетельность английских аристократок. И все же в глубине ее души, под каменным зданием твердой веры, булькал мятеж. «Если Фанни не падшая женщина, то почему выглядит как падшая женщина?» – не унималось сердце Мюриэль, подточенное грунтовыми водами мятежа.
Хислупа охватило благодарное спокойствие. Он и мысли не допускал, что когда-либо будет благодарен Мэнби, а вот же. Мэнби явилась, чтобы увести Фанни. При Мэнби сцены вроде той, какую чуть не устроила Мюриэль, были невозможны. И Хислуп, наблюдая, как Мэнби исполняет свои обязанности, словно и она и ее госпожа находятся в спальне на Чарлз-стрит, невольно отмечал высокий профессионализм этой горничной.
– Ваше манто, миледи, – произнесла Мэнби, спокойно снимая манто с крючка, на который его повесила Мюриэль, и без суеты помещая в него Фанни. – Ваша сумочка, миледи, – произнесла Мэнби и взяла со стола сумочку, где она занимала опасное положение в непосредственной близости к жирной банке с сардинами. – Ваш платок, миледи, – произнесла Мэнби, нагибаясь с пыхтением и подбирая с полу носовой платок, выбитый Мюриэль из рук Фанни. И даже тогда она невозмутимо продолжила свою речь: – Гриффитс просил передать ее светлости, что туман сгущается и ее светлости надо бы возвращаться домой.
Хислуп, догадавшийся, что Гриффитсом зовется шофер и что ничего передать он не просил и просить не мог, поскольку не знал, где находятся ее светлость и Мэнби, не нашел в себе мужества изобличить эту ложь – так велика была его благодарность.
Ибо ложь гарантировала избавление от Фанни. Хислуп больше не хотел спасать ее – во всяком случае, пока не поужинает. Есть люди, которых лучше не трогать: пусть отправляются ко всем… о нет, нет! О чем он только думает? Что за ужасное слово едва не вырвалось у него?
Фанни отдалась заботам Мэнби – с готовностью, как отметил Хислуп (из-за Мюриэль, конечно), зато без комментариев. Естественно, при Мэнби комментарии Фанни были бы неуместны. Само присутствие безупречной Мэнби как бы говорило: Фанни не та, за кого ее приняла Мюриэль. Теперь-то Фанни поняла: в воображении Мюриэль она занималась тем же ремеслом, что и прочие сестры Майлза во Христе; мало того – еще и совратила самого Майлза. Фанни оставалось дивиться, как она
