Хороши в постели - Дженнифер Вайнер
Что я тупая. Что я жирная. Настолько жирная, что меня больше никто не полюбит, а я настолько темная, что этого не вижу. Что я дура или, еще хуже, стала посмешищем. Что Стив, этот инженеришка в сандаликах, сидит себе за пустым столом, трескает кальмаров и смеется над тупой толстухой Кэнни.
И кому мне пожаловаться? Кто меня утешит?
Явно не мать. Не могла же я обсуждать с ней свою личную жизнь, когда однозначно дала понять, что не одобряю ее собственную. Да и вдобавок благодаря колонке Брюса она и так уже узнала достаточно о моих ночных делишках.
Я, конечно, могла поделиться с Самантой, но подруга скажет, что я рехнулась. «С чего ты взяла, что все дело в твоей внешности?» – спросит она, а я промямлю, что да, наверное, есть другая причина, или мы просто-напросто друг друга не так поняли, но ни на мгновение не перестану всем нутром знать истину, Евангелие от моего отца: я жирная, и я уродливая, и никто меня никогда не полюбит. И мне будет стыдно. Я хотела быть в глазах друзей умной, веселой, способной. А не жалкой.
И чего я еще хотела, так это позвонить Брюсу. Я не рассказала бы ему о только что пережитом унижении – я не нуждалась в его жалости или чтобы он решил, будто я приползла к нему на коленях или собираюсь приползти позже, только потому что меня отшил какой-то мохноногий хрен, – но я просто хотела услышать голос Брюса. И неважно, что он там наплел в «Мокси», неважно, насколько он меня опозорил. После трех лет вместе он знал меня лучше, чем кто бы то ни было в мире, кроме Саманты, и в тот миг, стоя на углу Семнадцатой и Волнат-стрит, мне так страшно захотелось поговорить с Брюсом, что едва не подкосились ноги.
Я поспешила домой, взлетела на свой этаж, перепрыгивая через ступеньку. Потная, с трясущимися руками, я распласталась по кровати, схватила трубку и набрала номер так быстро, как только могла. Брюс тут же ответил.
– Эй, Брюс, – начала я.
– Кэнни? – Голос показался мне странным. – А я как раз собирался тебе позвонить.
– Правда? – В груди вспыхнула крошечная искорка надежды.
– Просто хотел сказать. – И он сорвался на хриплые, рваные всхлипы. – Сегодня утром умер мой отец.
Не помню, что я ответила. Только подробности, которые услышала от Брюса: у его отца случился инсульт, он умер в больнице, все случилось очень быстро.
Я плакала, Брюс тоже. Не знаю, жалела ли я так сильно кого-то еще. Ужасная несправедливость. Отец Брюса был замечательным человеком. Он любил свою семью. И меня, наверное, тоже.
Но даже несмотря на скорбь, искра надежды все разгоралась. Теперь Брюс все поймет, нашептывал внутренний голос. Разве такая потеря не меняет твое мировоззрение? Так разве она не поможет Брюсу в ином свете взглянуть на меня, мою расколотую семью, бросившего нас отца? И вдобавок он станет во мне нуждаться. Я уже однажды спасла его от одиночества, сексуальной ограниченности и стыда… вот и тут я пригожусь, чтобы он пережил горе.
Я представляла нас на похоронах, как я держу Брюса за руку, и он опирается на меня так, как в свое время мне хотелось опереться на него. Воображала, как Брюс взглянет на меня с новообретенным уважением, пониманием, глазами уже не мальчика, но мужчины.
– Позволь мне помочь. Что сделать? – спросила я. – Хочешь, приеду?
Ответ прозвучал обескураживающе быстро.
– Нет. Я еду домой, а сейчас там куча народу. Будет как-то неловко. Можешь приехать завтра на похороны?
– Конечно. Само собой. Люблю тебя, – слова сорвались едва ли не раньше, чем я успела о них вообще подумать.
– И что это значит? – спросил Брюс, все продолжая плакать.
К своей чести, нашлась я быстро.
– Что я хочу тебя поддержать… и помочь всем, чем сумею.
– Просто приходи завтра, – вяло проговорил Брюс. – Это все, что пока можно сделать.
Но что-то своенравное во мне не отступило.
– Я тебя люблю, – повторила я и умолкла, давая словам повиснуть в тишине между нами.
Брюс вздохнул. Он понимал, что мне нужно, но не хотел или не мог дать мне желаемое.
– Мне пора бежать, – произнес он. – Прости, Кэнни.
Часть вторая
Я под другим углом
5
Если задуматься, на похоронах Бернарда Губермана я все же могла чувствовать себя и хуже. Например, если бы это я убила его своими руками.
Служба началась в два часа. Я приехала заранее, но на парковке уже не было мест, и автомобили занимали всю подъездную аллею до самого шоссе. Я наконец нашла свободный клочок на другой стороне улицы, перебежала четыре полосы и нырнула прямиком в гущу друзей Брюса. Они стояли у входа, все в костюмах, которые если и надевали, то разве что на собеседования, сунув руки в карманы, тихонько переговариваясь, глядя себе под ноги. А день-то выдался ослепительно солнечный – в такой нужно любоваться осенней листвой, покупать яблочный сидр, греться у огня. А не вот это все.
– Привет, Кэнни, – негромко поздоровался Джордж.
– Как он? – спросила я.
Джордж пожал плечами:
– Он внутри.
Брюс и правда сидел в маленьком вестибюле, с бутылкой воды в левой руке и носовым платком в правой. В том же синем костюме, который надевал на Йом-кипур, когда мы сидели бок о бок в храме, – все еще слишком узком, со все еще слишком коротким галстуком, и в кроссовках, которые сам разрисовал звездами и завитушками во время особенно скучной лекции.
Стоило мне его увидеть, как в тот же миг наше недавнее прошлое перестало существовать: мое решение отдохнуть друг от друга, его решение рассказать о моем теле в журнале. Словно ничего не осталось, только наша близость – и его боль. Над Брюсом, положив руку ему на плечо, стояла его мать. Везде были люди. Все плакали.
Я подошла к Брюсу, опустилась на колени, обняла его.
– Спасибо, что пришла, – проговорил он с прохладцей, церемонно.
Я поцеловала его в колючую от трехдневной щетины щеку. Брюс как будто ничего не заметил. Его мать меня обняла, и в ее словах прозвучало куда больше теплоты.
– Кэнни, – шепнула она, – я рада, что ты здесь.
Я знала, что будет плохо. Знала, что буду чувствовать себя там просто ужасно, даже с поправкой на расставание на парковке, но не имела ни малейшего
