Отныне и навсегда - Роуэн Коулман
Каждая картина удивительна по-своему, каждая – произведение искусства. Но не они заставляют мое сердце трепетать от волнения. Та особенная ждет меня в самом конце выставки; ее кожа цвета слоновой кости светится в темноте.
«Прекрасная Ферроньера», или же «Портрет неизвестной», как ее еще называют. Серьезное овальное лицо обрамлено темными, прямыми волосами, голова слегка наклонена. Когда я подхожу ближе, мне начинает казаться, что она следит за мной взглядом, словно ждала моего прихода. Прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз.
Оказавшись лицом к лицу, мы смотрим друг другу в глаза, как в отражение. Я размышляю о ее тайнах. Ее имя было утрачено сотни лет назад, и историки до сих пор спорят, кто же это мог быть. Но для меня важно не ее имя, а то, кем она является сейчас. Она – это каждая потерянная женщина, застигнутая в момент между улыбкой и плачем. И где-то за этими полувсхлипом и полуулыбкой прячутся секреты, известные только ее создателю.
Глава третья
Мне было почти шестнадцать, когда я узнал, что у меня редкое генетическое заболевание.
Я неделями мучился от головных болей и размытого зрения. Мама отправила меня к окулисту, а он посоветовал обратиться к неврологу. Все были убеждены, что причин для беспокойства нет; мы ехали в Лидс, и я ни о чем не подозревал. Мама болтала всю дорогу, я притворялся, что слушал, а в действительности смотрел в окно и думал о девчонках и футболе.
Тогда я впервые встретил миссис Паттерсон. Она раскрыла мне секреты, которые скрывало мое тело. Синдром Марфана – редкое генетическое, чаще всего унаследованное заболевание, хотя, как мы позже узнали, мои гены просто решили мутировать в утробе, и никто не мог дать этому объяснение. Из-за этого я был самым высоким в классе, а еще гибким и близоруким. «Волноваться не о чем», – сказала нам миссис Паттерсон. Да, за течением болезни нужно было следить, но девяносто процентов пациентов с таким диагнозом доживали до семидесяти лет. Мне казалось, что мне до этого очень и очень далеко. И по-прежнему кажется.
– А другие десять процентов? – спросила тогда мама.
– Существует повышенный риск развития сердечных осложнений и аневризм, – сказала миссис Паттерсон. – Но медицина не стоит на месте. Постарайтесь сильно не волноваться. Мы о вас позаботимся.
– И что это значит? – спросил я маму по пути домой.
– В принципе, ничего нового, – ответила она. – Ты сам все слышал. Девяносто процентов людей живут обычной жизнью, то есть почти все. Просто будем следить за твоим здоровьем. Постарайся много об этом не думать, дорогой.
Я снова устремил взгляд в окно. Хотя все говорили, что переживать не о чем, уже тогда у меня в голове мелькнула мысль: кому-то же должно не повезти попасть в те десять процентов. Кто-то получает несчастливый билет, чтобы у остальных был шанс жить спокойно. Каждый год я проходил осмотр, и каждый год все было нормально. В конце концов я перестал волноваться, страх рассеялся. Мне не приходило в голову, что мое время ограничено, и поэтому я так и не начал жить полной жизнью. Я вечно все откладывал, ждал подходящего случая, когда смогу оставить свой след в этом мире, чтобы потом оглянуться на него с гордостью.
И вот пятнадцать лет спустя я стою на станции Кингс-Кросс в Лондоне. Вечер обратился в позднюю ночь. Дворник убирает платформы, люди заходят и выходят из метро, спеша по своим делам. У меня такое ощущение, будто я тоже куда-то спешу, только не знаю куда.
Я сел на поезд, потому что уже тогда, сам того не осознавая, понимал: надо хоть что-то сделать. Сейчас или никогда. Какие-то внутренние инстинкты уводили меня прочь от всего знакомого. Я сел около окна и выключил телефон, не прочитав сообщение от мамы, которая ждала ответа. В голову пришла мысль, что надо снять часы и оставить их. Может, если я перестану следить за временем, то и оно упустит меня из виду хотя бы ненадолго. Часы были хорошие. Я купил их, когда мой бизнес принес первую прибыль. Поэтому я засунул их в щель между сиденьями и пожелал удачи тому, кто их найдет. Что бы ни произошло дальше, это должно иметь хоть какое-то значение. У меня больше нет времени на ерунду. Есть лишь одно оправдание тому, что я сбежал, оставив дом, друзей и семью: я хочу, чтобы что-нибудь произошло, хочу что-нибудь почувствовать до того, как наступит последняя секунда моей жизни. Нельзя, чтобы непроверенная и неизвестная деталь, плод работы, что лежит на моем столе, стала моим единственным наследием в этом мире. Пока поезд проносился мимо пейзажей на скорости сто шестьдесят километров в час, мне казалось, что мое сердце было стрелкой компаса, указывающей на несбыточную надежду.
Теперь я узнаю Би-Ти Тауэр, вырисовывающийся на фоне неба, пережиток эпохи футуризма, которой, казалось, никогда и не было. Зато он похож на ориентир, и поэтому я начинаю уверенно шагать к нему. Уже одиннадцать вечера, но на улицах все еще полно людей и машин, звучат сирены, за закрытыми окнами грохочет музыка. Дверь одного из пабов распахивается, кто-то хохочет, пахнет пивом. Чувствую себя ребенком, который прижался к витрине магазина со сладостями и хочет получить что-то для него недоступное. Вот только мне это доступно, если я того пожелаю. Я приехал с целью потеряться в этом городе-лабиринте, созданном из сказок и вопросов, которых больше, чем ответов. Я приехал сюда, потому что не хочу сдаваться. Я приехал сюда не для того, чтобы найти способ не умереть, а чтобы узнать, как жить.
Глава четвертая
Такие летние ночи, когда ты возвращаешься домой через центр Лондона, окутаны волшебной дымкой. Это уютное, хорошо знакомое тебе чувство с примесью чего-то нового и неожиданного. Я бы не смогла переехать в другой город. Лондон живет вне времени и постоянно меняется.
Еще не совсем стемнело, и воздух оживленно звенит. Я поднимаюсь по Мэлл, где особняк мадам Бьянки спрятался за Институтом современного искусства, к своему убежищу в Сохо. Дорога наполнена красками, воспоминаниями и историями – и моими,
