Далекое море - Кон Джиён
Когда она выдавила из себя ответ, что, кроме Музея современного искусства, в общем-то, больше нигде не была, от него снова пришло сообщение.
Раз ты несколько раз была в Нью-Йорке, по идее, многое уже видела, но из-за дождя лучше остановиться на варианте с музеем. Давай тогда начнем с Американского музея естественной истории. Там неподалеку мой офис. Место встречи – у динозавра в лобби!
В Мемориале 11 сентября главное – это наружные фонтаны, поэтому будем действовать уже по погоде (вход там бесплатный).
Кстати, скинь адрес сестры. Если позволит время, я могу за тобой заехать.
Сообщения гудели одно за другим. Это ее рассмешило. Отправив адрес сестры, она написала:
Уже три часа ночи. Не спится?
2
Сорок лет – насколько это долгий срок? Один философ сказал, что если бы человек не зависел от времени или, точнее, если бы, несмотря на течение времени, у него была возможность сберечь то, что меняется с годами, то это бы уже означало жить вечно. Но разве так бывает? Это невозможно, а потому вечность для нас недостижима.
Сорок лет. Да, ровно сорок лет. Время скитаний иудеев по пустыне, что вырвались из египетского рабства.
Покинувшему Египет иудейскому народу предстоял четырехдневный пеший путь до Земли обетованной, где «течет молоко и мед». По сегодняшним меркам весьма доступное расстояние. Однако говорят, Бог сделал так, что сорок лет они блуждали по пустыне и не могли достичь обещанной земли. Потребовалось сорок лет, чтобы избавиться от множества языческих обычаев, приобретенных во время жизни в Египте, а также от воспоминаний о рыбе из вод Нила, огурцах и арбузах, зеленом луке и чесноке. Время, необходимое, чтобы восстановить национальную идентичность и больше никогда не вспоминать о прошлой жизни в Египте. Всплыли в ее памяти рассказы монахини из детства про то, как иудейский народ обрел новую землю лишь спустя сорок лет, стерших начисто египетские привычки. Выходит, период в сорок лет – время забвения. Время, которое не повернуть вспять.
Однако ж, несомненно, остались вещи, которые не исчезают из памяти даже спустя сорок лет. Слова, сказанные им в тот день. Сумрачный ресторан с рядами закутков за высокими перегородками, которые позволяли сохранить уединение. Сливочная пивная пена, вздымающаяся перед ней, совсем еще юной старшеклассницей. И ее бегство, когда она в спешке вскочила с места и, толкнув дверь, бросилась наружу, – тогда казалось, вся вселенная с грохотом обрушилась, накренив земной шар, а земля стала уходить из-под ног. И головокружение, виной которому, скорее всего, было выпитое на пустой желудок пиво. Взгляд, устремленный в небо, – а там, в торопливо наступающем сумраке, широко распахнув очи, вселенная застыла в ожидании ее ответа. В тот момент возникло ощущение, будто жизнь вынуждала ее метнуть судьбоносный дротик. Все эти подробности она отчетливо помнила до сих пор. И не то чтобы она пыталась удержать их в памяти, нет, – воспоминания той поры пребывали с ней как нечто само собой разумеющееся: так живут в памяти детали интерьера в доме друга детства. Бывало даже, она пыталась от них избавиться. Но они никогда ее не оставляли. Поэтому правильнее назвать эти воспоминания застывшими.
И уже впоследствии она долгое время думала: «Наступит ли в жизни день, когда я смогу поговорить с ним о случившемся? И спрошу ли я, что он тогда хотел этим сказать?»
Решившись увидеться с ним, хотя нет, еще до этого, когда она находилась в совершенном неведении, жив ли он вообще, она постоянно размышляла об их последней встрече и о том, что все это значило. Ей тогда было восемнадцать, ему – двадцать один, а сейчас они стояли на пороге старости. Ее дочь уже почти вдвое старше той девушки, ее в прошлом, и в настоящее время ждет ребенка. Совсем скоро родится внук, и она станет бабушкой.
«По-моему, быть бабушкой не так уж и плохо, – частенько признавалась она друзьям. – Говорят же, что самая искренняя любовь – это любовь к внукам. Наверно, потому, что ты не ждешь от этого человечка ничего, кроме любви».
Она отправила дочери строки из любимого ею письма Рильке:
Моя дорогая Арым! Хочу познакомить тебя с Рильке. С его письмом…
Любимой моей Лу!
Желаю тебе благополучия!
Твое существование было для меня словно бы первой открытой дверью, и Богу это известно.
Даже сейчас время от времени я подхожу к той двери, где отмечал свой рост, и стою, прислонившись к ней…
Тогда передо мной появилось спасение, это была молитва за тебя.
Я тосковал по тебе и верил, что ты оберегаешь меня даже на расстоянии.
Впервые я стал молиться за тебя, и моя молитва разносилась по округе, неся в себе покой.
Кроме нас с тобой, ни одна душа не знает, что я молюсь за тебя.
И оттого я могу доверять своим молитвам.
Кто бы знал, что новая жизнь у тебя под сердцем станет для меня тем, кем была Лу Саломе для Рильке.
С тех пор младенца в утробе они с Арым стали называть Лу.
3
Она работала преподавателем в университете на кафедре немецкой литературы, популярность которой среди абитуриентов в последнее время стала резко снижаться. Нынче уже не слышалось восхищенного придыхания при произнесении имени Рильке, как в пору ее юности. Впрочем, это вовсе не говорило о том, что у нынешней молодежи нет мечты или возвышенных устремлений. Речь про невинный вздох – легкое воздыхание с нотками тоски, которое неизбежно вырывалось вслед за именем поэта, совершенно далекого от чего-то «практичного и полезного», как то: вопросов заработка, устройства на работу или сдачи госэкзамена на должность преподавателя. У молодежи двадцать первого века, в отличие от нее, продукта двадцатого, подобной реакции не наблюдалось. И дочь Арым тоже не исключение. А вот у нее Рильке до сих пор вызывал этот вздох, томительное придыхание, блаженное замирание сердца, когда перестаешь дышать.
Самолет, рассекая пронзительную небесную синь Майами, набирал высоту. Внизу в иллюминаторе промелькнула прибрежная полоса. Восходящее солнце уже пекло нещадно, освещая яркими лучами пустынный пляж. Еще этой ночью там, на улицах Майами, как будто в каком-то исступлении, судорожно
