Пробуждение Оливии - Элизабет О’Роарк
Это повторяется во вторник, а затем и в среду, и наконец Уилл выходит из себя.
– Что, черт возьми, происходит, Оливия? – требует он. – Ты всю неделю бегаешь вполсилы.
У меня перехватывает горло. Я не могу продолжать лгать, но и правду сказать не могу…
– Просто устала в универе.
Я заставляю себя посмотреть ему в глаза. На его челюсти дергается та самая мышца, которая обычно сигнализирует о том, что он взбешен.
– Это правда? – спрашивает Уилл сквозь зубы. – Или дело в том, что ты бегала перед занятием, хотя я велел этого не делать?
Ну теперь-то я не могу ответить честно, он об этом позаботился.
– Нет, я просто устала.
– Если я узнаю, что ты бегаешь перед тренировками, ты вылетишь из команды, – говорит он, смотря мне в глаза. – Это понятно?
Да пошел ты, пошел ты, пошел ты!
Мне нельзя произнести это вслух, но я об этом громко думаю. Горло сжимается от разочарования и злости. Я так хочу на него закричать! Хочу объяснить, что ничего не могу с этим поделать, что никто на свете не хочет, чтобы это прекратилось, сильнее меня. Но я уже рассказывала об этом раньше, другим людям. Я знаю, к чему все это приведет, и не повторю своих ошибок.
В четверг под конец тренировки Уилл нас всех подзывает к себе и напоминает, чтобы мы не перетрудились в пятницу, пили много воды, ели побольше белка и углеводов, и никакого алкоголя. Затем первокурсницы задают тупые вопросы – на то они и первокурсницы. И наконец Уилл всех отпускает, однако задерживает меня, положив руку на плечо.
– У меня не должно быть нужды это говорить, но все же: завтра никакого бега. Это ясно?
– Я тебя услышала и в первый раз, – рычу я, стряхивая его руку.
– Почему-то у меня такое чувство, что ты не слышишь никого, кроме себя, – бормочет он.
«Конечно, я прислушиваюсь только к себе, идиот, – думаю я. – Из нас только я знаю, что происходит».
И я знаю, что сегодня лишь одна вещь удержит меня ночью в постели: изнурение. Поэтому я бегаю на износ, до темноты, и, когда поздно вечером забираюсь под одеяло, грудь сжимает беспокойство. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста: пусть это сработает». Мне очень нужно, чтобы это сработало.
Точно не знаю, к кому обращены мои мольбы – потому что, насколько я могу судить, за всю мою жизнь Бог меня ни разу не слышал и никогда за мной не присматривал.
Когда я снова открываю глаза, то стою посреди поля, босая, мои стопы изрезаны в кровавое месиво, по зудящей лодыжке стекает струйка крови. Футболка насквозь промокла от пота, а сердце бешено колотится, пока я ртом хватаю воздух. Во время таких пробуждений я всегда тяжело дышу: до сих пор не знаю, потому ли, что бежала изо всех сил, или потому что была так напугана.
Пытаясь отдышаться, я не могу удержать рвущийся наружу поток ругательств. Почему, ну почему это обязательно должно было случиться именно в то утро, когда у нас первое соревнование? Мне крышка. Сегодня я ни за что не смогу пробежать нормально. Просто без шансов.
От утренней прохлады по моей влажной коже пробегают мурашки, напоминая, что я должна двигаться. Но куда? Если бы была ночь, по крайней мере, я бы увидела огни кампуса, однако сейчас не видно абсолютно ничего. Конечно, я могу определить, где восток – там, где небо светлее. Но от этой информации никакого толку, если вы не знаете, в каком направлении бежали изначально.
За неимением лучших идей я разворачиваюсь и пускаюсь трусцой через поле. Рано или поздно я наткнусь на дорогу. Рано или поздно наступит день и кто-нибудь подскажет мне, где я нахожусь. Но когда небо совсем светлеет, я понимаю, что лишь сильнее углубляюсь в лес.
Я возвращаюсь назад и начинаю бежать быстрее. Сейчас, видимо, пять – пять тридцать утра, а я должна быть на стадионе ровно к шести, чтобы успеть на автобус, который отвезет нас на место соревнований. С каждым шагом я все больше осознаю, что вот-вот потеряю очередную стипендию.
К тому времени, как передо мной появляется проезжая часть, я уже в отчаянии. Раздается звук старого глушителя и постепенно становится все громче… Когда-нибудь автостоп меня убьет. Однако сегодня у меня особо нет выбора.
Рядом со мной останавливается грузовик, и утреннюю тишину заполняет оглушительный рев его двигателя.
– Тебя подвезти? – спрашивает водитель, а затем, заметив мой внешний вид, хмурится.
На мне одежда для пробежки, но нет обуви. Я в свою очередь не утруждаюсь оценкой его внешности: даже если у него на переднем сиденье окажется мачете, я все равно сяду в этот грузовик.
– Да, если можно, – произношу я, пытаясь перевести дух. – Мне нужно добраться до кампуса.
– Ты бежала сюда от самого кампуса? – удивляется мужчина. Я молча киваю. – На кой черт тебе это понадобилось?
Мне бы очень хотелось прекратить эту игру в двадцать вопросов и вдавить его ногу в педаль газа, но я должна оставаться дружелюбной.
– Я бегала, потом заблудилась, а пока пыталась найти дорогу, похоже, только удалялась от дома, – отвечаю я. В этом даже есть доля правды.
– С ума сойти! Тебе надо быть настоящей бегуньей – отсюда до кампуса не меньше семи миль.
Вот дерьмо.
Наконец-то мы едем. Водитель о чем-то болтает, но я могу думать лишь о том, что я в полной заднице. Похоже, в сумме этим утром я пробежала около девяти миль. У меня нет ни единого шанса прилично выступить на забеге, ни единого шанса прийти к финишу не самой последней. Как, черт побери, я смогу это объяснить?..
– Парень есть? – спрашивает мужчина.
Я бросаю на него настороженный взгляд. Пока он ждет ответа, его глаза нетерпеливо блестят, что мне совершенно не нравится.
– Есть.
– Вряд ли он тебе такой уж парень, если ранним утром ты выпрыгиваешь из его постели ради пробежки, – посмеивается он.
Затем он рассказывает, что у него есть восьмилетний сын, которого он видит всего раз в месяц, и лодка.
– Любишь плавать на лодке?
Я киваю, хотя ни разу в жизни этого не делала.
– Значит, я тебя как-нибудь прокачу. Запиши свой сотовый. – Он протягивает мне какую-то старую квитанцию.
Я на ходу выдумываю номер и возвращаю листок, указывая ему дорогу к женскому
