Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне
– Слава богу, что отец тебе наконец надоел, – шучу я и подсаживаюсь к ним. Тянусь поцеловать Валентино, но он фыркает: не хочет перед Лоренцо.
А тот, как всегда, элегантен: шерстяной пиджак, вельветовая рубашка навыпуск, джинсы. И вежлив. Любезничает:
– Он скучал без тебя, хоть и не хочет признаваться. Он говорил тебе, что мы были на лодке?
Я никогда не бываю элегантной, но вот вежливой – всегда:
– Да, говорил, он был в восторге.
И можно было бы поздравить себя с тем, какими мы стали, в каких предусмотрительных и дипломатичных родителей превратились, если бы не демон внутри меня, который этим утром был способен купить бутылку водки и предложить ему выпить ее под дубом.
Валентино смотрит на меня:
– Ну, тебе не на что жаловаться, мама. Всю неделю перед Рождеством холодильник пустой, дома бардак, а ты только пишешь и пишешь. Даже ночью слышно было, как ты стучишь по клавишам. Я бы мог сходить на концерт Массимо Периколо, вернуться в шесть утра, а ты бы не заметила.
– О, да? – веселится Лоренцо. – Значит, ты правда что-то скрываешь. Я сразу понял в тот вечер у тебя…
Я деревенею. Не знаю, как защититься от этих инсинуаций, и потому отворачиваюсь к стойке:
– Вы что будете?
Потом встаю из-за стола и сбегаю к витрине с десертами. За спиной раздаются заказы вперемешку со смешками и предположениями насчет того, что у меня там в компьютере. Я разглядываю круассаны, пирожные. Размышляю над тем, что сейчас сказал Валентино. В его голосе не было укора, но стрела попала в цель. «Ты забросила меня» – вот его послание, и не слишком между строк. При том что ему почти тринадцать, а не пять, и он слушает типа, чье имя означает «опасность». Но таковы дети, они должны уходить, отдаляться, а тебе нельзя, ни на миллиметр.
Подходит бариста, я заказываю бриоши, два кофе и сок. Оказывается, в последние десять дней я впервые не ставила сына на первое место. У меня было другое дело, более важное. И это «более» звучит чудовищно.
Я вспоминаю кассету с «Лиловоснежками» и снова вижу, как они зажигают на сцене.
Сколько раз я сама ощущала нетерпимость, злобу к Валентино, хоть и не доходила до того, чтобы швырять его на угол стола? Потому что чувствовала, что меня душат, подавляют. Потому что приходилось отказываться… От чего?
Я забираю поднос, осознавая, насколько сильно боюсь ответа на этот вопрос.
* * *
После завтрака Лоренцо предлагает прогуляться:
– Слишком хороший день, чтобы терять его.
Он застал меня врасплох, и я, как и несколько часов назад с сыном, не могу выдвинуть никаких возражений. Я позволяю вести себя. Мы идем рядом, словно настоящая семья, хотя, очевидно, таковою не являемся. Кто-то узнает нас, бросает косой взгляд: безобразие все-таки выставлять себя напоказ.
Мы углубляемся в лабиринт улочек. Я замедляю шаг, разглядывая каменные рыбацкие дома, поразившие меня еще в мой первый приезд в Т.; балконы с развевающимися, точно флаги, джинсами, носками, простынями; детей на террасах, столпившихся вокруг телефона и играющих на нем впятером. Я отстала от своих спутников и, взглянув вдоль улицы, вижу, что Лоренцо с Валентино уже далеко впереди. И что они одинаковые.
Цвет волос тот же. И высокий рост, и широкие плечи, и походка. Я ощущаю их близость, их мужскую солидарность. Но не чувствую себя изгнанной из их общества. Лоренцо – хороший родитель, живущий в Париже; он участвует в воспитании, но в основном издалека, и его легко идеализировать. А я – родитель-зануда, мать, которая всегда здесь, всегда к вашим услугам. Терплю гримасы, проглатываю бранные слова и захлопнутые двери. Но мне смешно глядеть на себя его глазами. Хочется сказать: как же ты ошибаешься.
Мы оказываемся на пьяцце Марина. Осознав это, я тут же поворачиваюсь к зданию Пасколи, словно страшась не увидеть его на своем месте. Но оно по-прежнему там: разваливающееся, разъеденное непогодой, всеми покинутое. Лоренцо показывает на него и смеется:
– Элиза, помнишь его?
Что за дурацкий вопрос. Я строю гримасу в ответ.
– Я прямо вижу тут твой «кварц» со средним пальцем над задней фарой.
Я оглядываю заброшенную парковку для скутеров, и меня против моей воли затопляет ностальгия. Валентино прикалывается над нами; он даже понятия не имеет, что такое «кварц». Не может вообразить нас подростками в этой школе. Хоть нам всего слегка за тридцать, для него мы две развалины из прошлого века, которые ничего не понимают. Он удаляется в сторону порта, оставив нас вдвоем. Я поднимаю голову и одно за другим осматриваю окна на втором этаже, пытаясь вычислить свой класс.
И, не удержавшись, говорю Лоренцо:
– Да, писательницей я не стала. Но, знаешь, я все-таки, наверное… – Меня пробирает озноб от этой рисковой выходки. – Наверное, написала кое-что.
– Кое-что? – спрашивает он, подходя ближе. – В смысле, тот роман, который всегда хотела написать?
Мы стоим совсем рядом, но я не отступаю. Все прошлые годы я запрещала себе всякую фамильярность, сохраняла полный контроль над дистанцией. Но теперь больше не хочу. Не нуждаюсь.
– Роман – это слишком сильное слово. Лучше будет сказать – выпустила пар; это было некое освобождение.
– От чего?
Я замолкаю, потому что сама точно не знаю. Мы оборачиваемся проверить Валентино: он на причале возится с сетями, пытается завязать знакомство с рыбаком. Я направляюсь к нему, Лоренцо следом. Сегодня праздничный день, последний в 2019 году, и гавань потихоньку заполняется гуляющими, которые, как и мы, греются на солнце. Рыбак не прогоняет Валентино, а даже приглашает его на свою лодку, показывает снасти. Я решаю не звать его.
Вместо этого я наблюдаю за людьми – как они идут, спокойно, беззаботно; куртки повязаны на поясе или накинуты на плечи, потому что воздух теплый, несмотря на зимнее время. Вот как будто знакомая фигура – очень высокая, с темными волосами. Я останавливаюсь. Он приближается, и я понимаю, что точно знаю его. Отрастил бороду, идет под руку с девушкой, а другой рукой толкает коляску с девочкой лет двух; впереди бежит вприпрыжку еще ребенок, ненамного старше.
Я машу руками:
– Габриеле!
Он останавливается, прищурив глаза. Потом тоже узнает меня и улыбается в ответ. Может, не стоит тебе этого говорить, но я очень рада, что он общается все в той же веселой, непринужденной манере, что он завел семью. Что жизнь продолжается, Беа, даже без тебя.
Мы обнимаемся.
– Элиза, ты вообще не изменилась!
– Ты тоже,
