Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне
Я положила трубку прежде, чем закончилась эта нотация.
Сунула телефон в сумку и быстро зашагала, прижимая к себе растерзанную кипу листков и взятых в библиотеке книг. Гордая, возбужденная, смешная.
Перед оградой монастыря Сан-Джакомо-Маджоре я резко остановилась.
Так значит, ты меня не забыла.
Ты все еще помнишь меня, Беа.
30
Семья
Я рассекаю по равнине, километр за километром не встречая никого на дороге. Проезжаю опустевшие «Автогрили», закрытый аутлет в Виколунго. За дорожным ограждением – маленькие городки со школой и церковью, россыпи коровников, грунтовые дороги; все вокруг замерло, кроме поднимающегося из труб дыма.
Все уже, должно быть, за столом, думаю я, обменялись подарками и звонят родственникам в другие города, приодевшись для фотографии на память. Но я больше не испытываю злобную зависть к тому, как другие празднуют Рождество. У меня такое чувство, будто все отступили в сторону, предоставив этот мир нам двоим. Оставив нас в одиночестве.
Пытаюсь догадаться, где ты. Включенный телефон лежит на пассажирском сиденье, словно это ты со мной едешь. Впереди, вдалеке, начинают вырисовываться мои горы. Я возвращаюсь сюда на Рождество – но еще и потому, что не смогу закончить историю, не проделав весь этот путь.
Съезжаю с автострады на Каризио, сворачиваю на провинциальное шоссе 230, и передо мной вырастает Мукроне, наполовину занесенная снегом. Верхушка сколота четкими уступами, в детстве она мне напоминала сосок. Я смотрю на нее, и эффект тот же, что и тогда, когда я прилипала к окну палаццины Пьяченцы, чтобы не провалиться в пропасть: безмолвная и самая главная буква, предшествующая всем остальным в алфавите.
Потому что эта гора – моя мать.
И, возвращаясь к ней, я вижу, как ты лежишь на могильной плите своей матери, приложив ухо к мраморной поверхности, словно бы слушая биение ее сердца. И над тобой точно такое же небо, что и надо мной сейчас, когда я выхожу из машины. Я приехала на виа Тросси.
Я звоню в домофон, и дверь тут же открывается. Осознав, как сильно меня ждут, я чувствую укол вины и нарастающую тревогу. В лифте я разглядываю себя в зеркале. И задаюсь вопросом: неужели это я – вот эта почти тридцатичетырехлетняя женщина с вечно красным цветом волос, с намеком на макияж, не особо элегантная, с маленькой грудью и уже далеко не плоским животом, вырисовывающимся под юбкой, с боками – тут я распахиваю пальто, чтобы рассмотреть их, – явно располневшими, с усталым и посуровевшим лицом?
Что говорит обо мне отражение?
Что прошло время.
Двери открываются, я поворачиваюсь. На площадке, прислонившись к двери, стоит мама в халате; волосы она уже не красит. Ей шестьдесят один, и даже эта цифра звучит несправедливо, но поскольку теперь она запустила себя, то выглядит на десять лет старше. Уголки рта смотрят вниз, кожа пестрит не веснушками, а какими-то серыми пятнами. Впрочем, курить она продолжает как паровоз. Я подхожу, стараясь улыбаться, но на самом деле я просто не узнаю ее. Как и брата, высунувшегося из-за ее спины в черных трениках и майке Rancid. На голове прежний ирокез, хоть и с проседью. В верхней губе и в брови – пирсинг, несмотря на морщины. Я обнимаю обоих, ощущая, какие хрупкие у мамы кости и как снова располнел Никколо из-за таблеток. Я бы все отдала, Беа, все бы отдала, лишь бы вернуться в те времена, когда мы были маленькие; пусть без присмотра, без заботы, но зато мама была как скала и могла разом поднять нас обоих и пощекотать.
Я вхожу, вешаю пальто, ставлю подарки, получаю заряд грусти.
– Держи, – говорю брату, – положи в холодильник, – и даю ему шампанское.
Мебель стоит как тогда, когда я приходила домой из школы; все точно такое же – те же ковры, большое зеркало. Но время как следует поработало, потрудилось над тем, чтобы уменьшить и разоблачить каждую вещь, даже стеклянный шар из Оропы с полистирольным снегом на тумбочке в прихожей. И я должна прекратить обращаться к тебе так, словно ты – моя воображаемая и верная подруга.
Даже более того.
Я повторю твоему менеджеру, что не желаю тебя видеть. А если он не отвяжется, открою ему правду – что ты увела у меня парня и мне пришлось растить Валентино одной. Из-за тебя.
* * *
Мы садимся за стол уже ближе к двум. В этом году – объявляют мне – никакой покупной готовой еды. Никколо сам раскатывал тесто, поджарил мясо со свекольной ботвой для начинки, а мама помогала ему запечатывать аньолотти. Они накрывают на стол, гордые своим подвигом. Я открываю шампанское и наполняю бокалы. Телевизор у нас бормочет фоном, чтобы создавалось впечатление, будто здесь больше веселья и меньше пустоты, хотя Рождество вообще не следует отмечать без детей. Нас тут трое взрослых, достаточно жалких на посторонний взгляд. Знаю, как бы нас классифицировали: вдова, не сумевшая пережить траур, мать-одиночка, которая не может найти мужчину, и бывший наркодилер.
Но мы – это еще и целая история, или то, что называют семьей. И потому я расхваливаю обед, изучаю мамино лицо в надежде найти доказательство, что ей лучше. Она подцепляет вилкой аньолотти, рассматривает, сияя.
– Не понимаю, почему я раньше готовить не пробовала. Это так приятно. – Она тут же переключается на ушедшего из жизни Кармело: – Я ему ни разу ничего нормального не приготовила. Как же я жалею об этом.
Никколо делает телевизор погромче. Мама продолжает вспоминать, как они выступали на праздниках, как ужинали после концерта: бывало, на часах уже три часа ночи, а под кухонным навесом их все равно обязательно ждут две тарелки с горячей едой. Даже бабушку вспомнила:
– Она их утром в воскресенье делала, аньолотти эти, пока отец читал газету.
Кухня наполняется призраками. Я начинаю ерзать на стуле, словно желая ослабить невидимые цепи. Опять злюсь на тебя, потому что ты не дала мне толком освободиться от этого места.
Никколо – вероятно, желая вернуть нас оттуда, где мы витаем, – объявляет, что у него новая девушка, очередная Марина, которая работает диджеем.
– Я сказал ей прийти вечером, так что познакомлю вас.
Мама радуется, а я не могу сдержать жалкой мысли: все, даже мой брат, рано или поздно снова начинают с кем-то встречаться. И тут звонит телефон.
Не мой, а городской, но я все равно вздрагиваю. Мама поднимается, идет в тапочках в прихожую отвечать.
– Алло?
Мы с Никколо, перестав жевать, подслушиваем, как в детстве.
– О,
