Элиза и Беатриче. История одной дружбы - Сильвия Аваллоне
Повеяло холодом. Низкое солнце заскользило по поверхности моря. Я наконец сдалась:
– Хорошо, я позвоню ему. Но только когда почувствую, что готова.
– Ладно, – ответила мама.
– Только не затягивай, – предупредил отец.
Мы продолжали сидеть на скалах, несмотря на ветер и наползающую с востока темноту. Никому не хотелось уходить. Наше лето подходило к концу. Трудные времена сгущались между Черболи, Эльбой и размытой точкой – Корсикой. Правда в том, что нам было жаль расставаться.
Но при этом мы выздоровели.
* * *
И вот я вернулась в Болонью на своем «пежо», на этот раз насовсем, в понедельник 16 октября, опоздав к началу занятий. С собой у меня было лишь самое необходимое: немного одежды, шесть дневников, которые хранили нашу историю и которые я так больше и не открыла, и мой амулет, то есть «Ложь и чары».
Отец в последний момент сумел найти мне комнату в общежитии им. Морганьи – одном из немногих, куда пускали тех, у кого «особый случай», вроде матерей с детьми. Расположенном в двух шагах от моего факультета, но – по закону подлости – прямо между виа Сан-Сиджисмондо и пьяццей Верди. К счастью, по прибытии я обнаружила, что мои окна не выходят ни туда, ни туда. Конечно, это было не то же, что квартира на виа Маскарелла, но ванная была нормальная, стол удобный, шкафы вместительные. Я поставила полупустой чемодан в угол, села на кровать, прислушиваясь к незнакомым голосам, доносившимся из коридоров и с лестниц. Мысль, что мой живот будет расти здесь, в окружении студентов, почему-то успокоила меня. И даже вызвала улыбку.
На самом деле мой живот довольно скоро начал выступать под свитером и выделять меня на фоне свободных, беззаботных студенток, которые флиртовали с будущими философами и инженерами, заводили отношения, обжимались в аудиториях и на общих кухнях, а по ночам проскальзывали к ним в комнату. Я, естественно, из этого всего была исключена. По мере моего превращения в шар на меня переставали смотреть не только с интересом, но даже и с простым любопытством. Как в общежитии, так и на факультете и в библиотеке. А в других местах – на вечеринках, в барах – я не бывала. Во время беременности – потому что не могла пить, к тому же приходилось много заниматься, чтобы сдать экзамены. После рождения Валентино – потому что некогда было даже вымыть голову, времени едва хватало, чтобы почитать и загрузить в стиралку испачканные срыгиванием комбинезончики.
Любовь осталась и до сих пор остается за порогом моих возможностей. Хотелось бы сказать в прошедшем времени, но реальность такова, что я ни с кем не встречаюсь и ни с кем не живу. Да, были коротенькие романы, намечались даже более серьезные отношения с коллегой, но и это все в прошлом. Женщина с ребенком, да еще и работающая, особо не располагает временем и не рассматривается как интересный вариант. Что бы там ни говорила Россетти, возможно не все. В жизни ты все время выбираешь, все время отказываешься от чего-то. Хотя я в 2006-м ни черта не выбирала, а просто попала в неприятности. Жизнь состоит в основном из неприятностей.
К декабрю у меня уже были такие грудь, живот и бока, что я впервые в жизни стала самой заметной. Я приходила на лекцию, на экзамен, да просто в университет – и сразу бросалась в глаза, притягивала все взгляды и смешки, тем более что я одна была в таком положении. Факультетские приятели и преподаватели, носившие меня раньше на руках, теперь разочаровались и охладели. Будущая звезда академического мира не может забеременеть в двадцать лет; так просто не делается, и все. Сначала я страдала и даже пожалела, что сохранила ребенка. Потом внутри стала подниматься ярость, в особенности когда я шла по пьяцце Верди, – ярость, которая со временем преобразовалась в решимость: ты должна учиться, Элиза, должна закончить университет и ухватить хотя бы кусочек самого завалящего счастья.
В Морганьи все было по-другому. Там жили ребята из отдаленных городков Апулии, Калабрии, Абруццо – льготники, ухватившиеся за свой единственный шанс. Я не могла заводить с ними отношения или ходить вечерами в бар и веселиться, но разделяла их азарт и отчаяние. Должна признать, что они все мне очень помогали. Иначе я бы не справилась. И Валентино, вероятно, не стал бы таким общительным.
Помню, когда я вернулась из роддома, ко мне явилась целая процессия поглядеть на него. Они брали его на руки, возили гулять в коляске на пьяццу Маджоре – развлечение, которое в итоге испробовали, наверное, все пятьдесят или шестьдесят живших там студентов. Когда Вале начал ползать, а потом садиться, ему аплодировала целая аудитория. Отучали от груди его на присылаемых из провинции продуктах: ботве репы из Сан-Вито-деи-Норманни, белых дынях из Нардо, капоколло и клементинах из Катандзаро. Когда папа и мама не могли приехать в Болонью, и Лоренцо со своими родителями тоже (об этих визитах я вообще говорить не хочу), то мои ребята стучались ко мне даже ночью, если слышали, что Вале сильно плачет.
Валентино рос в бардаке, в окружении книг, но его никогда не оставляли одного в библиотеке. Если я шла на экзамен, с ним сидели по очереди. Его брали в аудиторию, в компьютерный класс, и он ползал там, пока они учили химию, историю. В три года он уже прекрасно произносил слова вроде «метафизика», «империализм», «хлорид натрия», «Капоретто». Я же сумела окончить и бакалавриат, и магистратуру, как самый настоящий, неисправимый ботан. За все пять лет, что мы там жили, мне ни разу не пришлось нанимать няню. И когда после окончания учебы пришлось съехать из общежития, Валентино несколько месяцев плакал каждую ночь. До сих пор, поссорившись с приятелем или получив отказ от какой-нибудь девочки, он просит меня свозить его туда, хотя студенты в общежитии уже другие и мы там никого не знаем. Ничто на самом деле не умирает бесследно в тех местах, где мы бываем.
Но поскольку роман
