О чём молчит Ласточка - Катерина Сильванова
— А чьё же? Он ещё совсем молодой, он ничего не понимает, он может таких делов натворить, что…
Володе захотелось её встряхнуть, но он глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
— Это ты ничего не понимаешь, а слушать — не хочешь.
— Нет, я не смогу с этим жить!
— Так и не тебе с этим жить, а ему.
— Я… я не верю! — она истерически хихикнула. — Материнское сердце не так легко обмануть. Я знаю своего сына, никакой он не гомосек! Я чувствую, что этот его поцелуй на самом деле был просто баловством, но ты, Володя… Я, может, и могла подумать, что Конев был злопамятным козлом, но чтобы ты… Столько лет прошло… От тебя я такой подлости не ожидала! Ты врёшь, чтобы отомстить!
— Если ты так действительно считаешь… — прошипел Володя сквозь зубы, подавляя всё сильнее и сильнее закипающую злость. — Тогда нам не о чем говорить.
— Но мы поговорим… — яростно прошептала Маша. — Когда я его вылечу, мы поговорим.
— Ты его только искалечишь!
— Да кто ты такой, чтобы учить меня, как заботиться о моём ребёнке?!
Чаша терпения переполнилась. Со слов Маши, все плохие, а хорошие только её «благополучный» сын и она сама.
Володя ухмыльнулся и произнёс таким ядовитым тоном, какого от себя даже не ожидал:
— Скажи лучше, почему ты заметила раны на его руках только сейчас? Ты что, раньше не интересовалась его жизнью?
— Что ты вообще можешь понимать! У тебя даже детей нет! А может, оно и к лучшему, а то мало ли кого может воспитать психически больной!
Володя перестал сдерживать эмоции. В конце концов, какова его роль в этой драме? Её нет! Володя — никто им обоим, и они ему — тоже. Тогда зачем ему нужно молчать, когда его унижают, ему терпеть, когда действуют на нервы, ему тратить своё время на бесполезный разговор с женщиной, которая даже не собирается к нему прислушаться?
Ярость выплеснулась наружу, Володю будто прорвало. Перегнувшись через стол, он прошипел ей в лицо:
— Да, у меня нет детей. И уж лучше вообще не быть родителем, чем стать тем, кому плевать на своего ребёнка, пока тот кромсает себе руки! Ну правильно, Маша, к врачу надо бежать, потому что сын мальчика поцеловал, а не потому что у него есть реальные проблемы. Или что, стыдно тебе показываться со шрамами вместо свежих ран, идеальная мать?
Машины губы задрожали, она, как рыба, схватила ртом воздух, посмотрела на Володю, собираясь что-то сказать, но через пару секунд вскочила с места и выбежала из кафе.
Дверь хлопнула, к Володе подошёл официант, вопросительно взглянул на него. Володя вымученно улыбнулся, попросил счёт и стакан воды. Ярость клокотала в груди, нужно было её утихомирить. Через силу доел омлет и выпил воду десятком маленьких глотков. Расплатился и вышел на улицу.
Ссора с Машей одновременно взбудоражила и вымотала. Володя заставлял себя не думать о ней.
До родительского дома отсюда было рукой подать. Володя решил пройтись до него пешком, чтобы по дороге успокоиться и собраться с мыслями: разбор огромного количества вещей — дело очень хлопотное. Раньше, когда ещё жил у родителей, он часто и долго гулял по Харькову пешком, так что знал город лучше родной Москвы. Харьков стал для него таким знакомым, таким привычным, будто он жил здесь всю жизнь, а не переехал десять лет назад.
Площадь Розы Люксембург и набережная остались позади, Володя свернул во двор родительского дома. Всё: виды, запахи, звуки, были такими родными, здесь ничего не менялось годами. Володя часто ездил к матери, но каждый раз его сердце сладко щемило от ностальгии, будто в этом дворе он играл с соседскими ребятишками, а не сидел в одиночестве, тщетно пытаясь разобраться в себе или раздумывая над рабочими проектами.
Подъезд встретил привычным запахом пыли, замок издал привычный щелчок, и Володя оказался в знакомой прихожей. Но что оказалось непривычным в родительском доме, так это тишина. Раньше здесь всегда было шумно, ведь даже если не звучали живые голоса, то обязательно работало радио или телевизор.
Володя ступил в кухню и включил магнитофон, не посмотрев, что за кассета в нём стоит. Улыбнулся, когда из динамиков раздался звенящий голос Эдмунда Шклярского — отцу, как и Володе, нравился «Пикник». Сел за стол, достал ежедневник и ручку, чтобы составить план, что делать с отцовскими вещами: что раздать, что сжечь, а что — выбросить.
Но Володя никак не мог сосредоточиться на списке. Деловые мысли постоянно перебивались посторонними, притом они звучали не его привычным спокойным внутренним голосом, а истеричным, высоким, очень похожим на Машин: «Ненормальный. Больной. Извращенец!».
Володя тряхнул головой и принялся писать: «Костюм предложить Брагинскому. Одинаковый размер? Книги — себе. Проекты — в офис». В памяти вновь царапнуло истеричное Машино: «К врачу! Исправить! Вылечить!»
— Да что ты будешь делать! — Володя выругался и отложил ручку. — Так… ладно. Поступим по-другому.
Вообще-то, он начал не с того. Сперва стоило пройтись по дому, оценить масштабы, что Володя и сделал, планируя заодно отвлечься. Обошёл гостиную и спальню, оглядел даже кладовку, осталась последняя неосмотренная комната — его, Володина.
В неё он давно не заходил. Во время семейных посиделок они располагались то на кухне, то в гостиной. В свою комнату Володе не требовалось даже заглядывать — там хранилось уже ненужное. Он ожидал, что родители выбросят его старые вещи, и потому, когда отворил дверь, застыл на пороге — они будто законсервировали его комнату.
Всё в ней было таким, как много лет назад: скрипучий диван вдоль левой стены, вдоль правой — забитые книгами шкафы, стол у окна, на нём — лампа и фотография Светы.
Снова вспомнилась Маша: «Надо его вылечить! Может, найти ему девушку?» — и Володя замер, глядя на ту, кого надеялся сделать своей панацеей. Но только нанёс новую травму и себе, и ей. Если бы не указания врача, Володя вряд ли бы даже познакомился с ней.
Он взял рамку в руки и огляделся, думая, куда убрать. Улыбнулся вновь — здесь, в его комнате, осталось нетронутым абсолютно
