Слуги этого мира - Мира Троп
Ти-Цэ оставил ее на ветви, а сам спустился за вещами. Помона успела отвыкнуть от такой высоты. Стоило ей взглянуть вниз, как некая сила начинала подталкивать ее к краю. Она отпрянула, и пусть места на ветви было достаточно, чтобы перетащить сюда сарай ее родителей, Помона решилась пошевелиться в следующий раз, только когда Ти-Цэ вновь оказался поблизости.
Он молча взялся за обустройство лагеря, а Помоне сунул в руки хлеб. Она угрюмо жевала краюху: Ти-Цэ ясно дал понять, чем ей следует увлечь рот, пока он занят делом.
Молчание царило долго. Помона наспех затолкала последний кусок хлеба в рот и сделала чудовищный глоток, чтобы получить наконец право говорить, но подавилась. Ти-Цэ подал ей воду.
– Спасибо, – пропыхтела Помона, пощупала припухшее горло и поморщилась, глотнув еще раз. Она потянула ему фляжку, но не разжала пальцы, когда Ти-Цэ положил на нее руку.
Он поднял на нее глаза с немым вопросом, и напоролся на пронзительный взгляд Помоны.
– Ти-Цэ.
Мужчина рванул на себя фляжку и затолкал ее в мешок. Рука Помоны бессильно шлепнулась на бедро.
– Вы устали с дороги, – сказал он. – Если захотите лечь спать пораньше, то…
– Не захочу. Объясни лучше нормально, что у вас с Ми-Кель произошло?
Ти-Цэ опешил. Раздражение уступило место изумлению, и он не удержался от того, чтобы обернуться. Помона говорила серьезно. У людей, похоже, было в порядке вещей беззастенчиво делиться подробностями личной жизни. Очень странная стратегия выживания в обществе. По мнению Ти-Цэ, заведомо проигрышная.
Одна сторона его возмущалась, а другая – увидела в невежестве Помоны заманчивую возможность выложить кому-то все, что копилось в душе долгие годы. В конце концов, только она не могла его осудить и даже рассказать кому-то из йакитов в долине: языка она не знала, и, насколько успел понять Ти-Цэ, не привыкла обсуждать других за их спинами даже среди людей.
Но нужно ли идти на сделку с совестью? Или правильнее будет отложить собственные принципы этикета, чтобы играть по правилам культуры другой цивилизации? Все-таки человек и йакит должны взаимно обмениваться моделями поведения, чтобы лучше понимать друг друга…
Внутренняя борьба отразилась на его лице: Помона вздохнула и села рядом с ним.
– Если не хочешь мне рассказывать – так и скажи, и мы закроем тему, – сказала она.
Вместо облегчения тысяча иголок вонзилась в его ладони. Она так просто возьмет и оставит его в покое, если он того пожелает? Ти-Цэ оказался не готов к тому, как скоро Помона предложит замолчать навсегда. Он чувствовал себя так, будто от него ускользал последний шанс облегчить душу.
Перед глазами Ти-Цэ нарисовались четкие образы всего того и всех тех, кого Помона изобразила на стенах своей спальни в Сером замке. Она позволила ему смотреть на ее вывернутую наизнанку душу столько, сколько он сочтет нужным. Может, и Помоне стало легче, когда она на это решилась?
Хорошо. Он сделает это один раз. Только один раз, из чувства солидарности к существу, которое ему поручили сопровождать и изучать.
Ти-Цэ глубоко вздохнул. И коротко пересказал ей смысл воплей, которыми они с Ми-Кель приветствовали друг друга сегодня.
– Я знал, что мы с Ми-Кель в любом случае не получим дополнительную возможность… поправить свои дела, – начал Ти-Цэ после того, как достоверно и дословно перевел Помоне подробности их ссоры. Обычно собранный Ти-Цэ никак не мог найти слов, чтобы подступиться к сути. – Поэтому как мог старался не попасть в долину хотя бы в сезон спаривания.
Он теребил горловину мешка и смотрел куда-то перед собой. Чем пристальнее всматривалась в него Помона, тем более разбитым он ей казался. Однако йакит очень старался собрать мысли в кучу, и Помона ценила его усилия. Похожим образом она чувствовала себя, когда после очередной порции насмешек в Пэчре делала дома вид, что с ней все в порядке.
– Сезон спаривания? Значит, речь о детях? – пришла к нему на помощь Помона.
– Ну да. – Ти-Цэ сделал глубокий вдох и заговорил спокойнее. – Да. Помона, это невероятно, что я оказался в долине в разгар службы, а для нас с Ми-Кель любая возможность попробовать завести детей снова – слишком большая ценность, чтобы вот так ею дразнить. Но так уж все совпало. Как на зло, до конца сезона осталось четыре дня, а для обряда потребовалось бы всего три. Если бы я застал Ми-Кель хотя бы послезавтра, ей пришлось бы согласиться со мной, что мы уже упустили возможность. Но сейчас мне ей возразить нечего, только и остается талдычить, что в этом году мы не имеем права ничего такого делать. Конечно, для Ми-Кель это пустой звук, и она вне себя.
Помона хотела спросить, только ли Ми-Кель вне себя, но промолчала.
– Бессмысленно сейчас пытаться что-либо предпринять. Даже если бы я оставил вас на трое суток – чего я не сделаю ни при каких обстоятельствах, – я не смог бы с тем же успехом и дальше игнорировать служебные обязанности. Пока женщина не разрешится от бремени и пока ребенок не выберется из питательной оболочки, ее нельзя оставлять одну. Имэн. Сами понимаете.
– Прости, из какой оболочки?
– Это то, что у вас называется «родиться в рубашке», – пояснил он. – То же самое, только все питательные вещества в ней остаются, и завершают свое созревание наши детеныши в ней, вне матери. Это настоящий деликатес с сытной начинкой внутри для имэн.
Помона почувствовала подкатывающий к горлу приступ тошноты.
– В общем, для нас с Ми-Кель любой шанс бесценен, потому что из раза в раз наши дети так или иначе погибали. – Ти-Цэ отвернулся и запустил в мешок руку по самое плечо, беспорядочно перебирая продукты. – Каждый раз. В первый – Ми-Кель родила, но ребенок из питательной оболочки в срок не выбрался. Не знаю, уже родился он мертвым или мы не доглядели, да только все одно: у нас оставить потомство не вышло. Но мало у кого из йакитов вообще это с первого раза получается, поэтому мы не отчаялись. Во второй раз у нас родился мальчик, крохотный такой… даже слишком, если вы понимаете, о чем я. Слабенький. И конечно, я не нашел его среди прошедших естественный отбор три года спустя. Умер в джунглях, стало быть. Или этот его собственными руками удавил, как только подвернулся под горячую руку.
В горле у Ти-Цэ что-то щелкнуло, пальцы сами собой обхватили горловину мешка. Помона вспомнила его рассказ о йаките, которого прозвали местные Дикарем, и почувствовала,
