Людмила Бояджиева - Уроки любви

Но она не отступила, лишь сильнее стиснула зубы, готовясь к спектаклю, как к смертельному бою.

— Надо отменить премьеру. Решил Барри за полчаса до начала узнав о таинственном послании. Джес полулежала в гримерском кресле. Даже сквозь краску было заметно, как помертвели ее губы. И глаза! Грант еще ни разу не видел такого отсутствующего, словно потустороннего, взгляда.

— Ничего изменить нельзя. Едва проговорила она. ты должен сейчас же оставить меня и сохранять достоинство, что бы ни произошло. Ты понял, Барри? Что бы ни произошло. Исправлять ошибку и рассчитывать на пощаду уже поздно.

Он послушно кивнул и вышел, поцеловав на прощание лежащую на подлокотнике руку в кружевном манжете чужую Маргариту, безвольную и холодную…

…Заняв свое место в глубине ложи, Барри затих. Казалось, он не слышал и не видел происходящего вокруг. Но в глубине души росла с трудом сдерживаемая паника Гранта душил ледяной ужас.

Он вдруг осознал, что жил неправедно и неверно, что часто предавал и лгал, не замечая, скольких людей ранил или сбил с ног. Теофил, Джессика… Сарма… А Диана женщина-воительница, расплатившаяся жизнью за связь с Барри? Он впервые позволил себе признаться, что автомобильная катастрофа, в которой погибла миссис Хейворт, произошла с его молчаливого согласия.

До обозначенного в гороскопе критического года осталось всего полтора месяца. А вдруг судьба уже стучит в дверь, напоминая Гранту о расплате? Как этот краснорожий Мефистофель, что явится в финале за душой Фауста?

Опустошенный, взвинченный до предела, Барри ждал наказания.

Джессика Галл откинулась в глубоком гримерском кресле и закрыла глаза. Под тяжестью пушистых накладных ресниц наливались свинцом веки, подклеенные пряди пышного парика тянули виски, слой надежного влагостойкого грима накрепко заштукатурил лицо. Трудно даже вообразить, что через полчаса она сумеет выжать из себя какие-то звуки.

Вспоминать, что и как петь, сейчас вообще не имело смысла. Примадонна, «чудо Америки» Джессика Галл чувствовала, что медленно и неотвратимо сходит с ума.

«Метрополитен опера» величайшая сцена мира. Здесь происходят культурные события исторического масштаба. Здесь задают тон, диктуют моду, создают или развенчивают кумиров. Здесь рождаются самые яркие звезды и возмутительные слухи. «Метрополитен опера» феерическая мечта и отчаянное испытание для тех, кто возомнил себя великим. Путь к новой постановке на этой сцене поединок дерзновения и отчаяния. День перед премьерой сплошное безумие. Последние минуты до начала спектакля настоящая пытка.

Из динамика, подключенного к зрительному залу, доносился знакомый волнующий рокот, ровный гул толпы, скрип кресел, шелест буклетов, легкие всплески голосов музыкальных инструментов, долетавших из оркестровой ямы.

Джессика даже чувствовала особый запах, словно просачивающийся через репродуктор сладкий, дурманящий с примесью кулисной пыли и красок новых декораций. А еще дешевой пудры и жаркого пота кордебалета. И ее собственного пота, покрывшего спину липкой, холодной испариной.

С ощущением головокружительной тошноты Джессика отключила транслятор. Там, в зале, собирались разряженные в пух и прах люди законодатели оперной моды, завсегдатаи светских салонов, представители прессы, деловых кругов, бизнесмены, политики, «хозяева города».

С жадностью стервятников они слетались на затхлый душок скандала, который завтра же займет все колонки популярной хроники: «Эпитафия павшей звезде».

— Не рано ли ронять фальшивые слезы, господа? приподнявшись, Джессика посмотрела на свое отражение в огромном, обрамленном яркими лампочками зеркале. Не так уж и плохо, если не высматривать в бинокль преувеличенно-яркие мазки сценического грима.

Кончиками пальцев Джессика коснулась уложенных короной золотистых кос, поправила тонкий, украшенный нежнейшим кружевом шелк белой блузки. Что бы не случилось с ее голосом и лицом, тело в костюмах известного модельера Джорджо Сольето будет выглядеть великолепно. Ярды шуршащей голубой тафты, задрапированные в пышную юбку, маленький передник с ручной вышивкой в старонемецком стиле, корсаж черного бархата, искрящийся бисерной отделкой, и даже пышная розетка из цветов и лент, приколотая к волосам, являлись несомненным шедевром портновского искусства. И без того стройная талия двадцативосьмилетней Джессики приобрела фантастическую хрупкость, а вся ее грациозная, подвижная фигура стала воплощением юности, поэзии, мечты…

Дернув кисточку звонка, Джессика тихо приказала вошедшей костюмерше:

— Подтяни до конца шнуровку, Шилди, и выкинь орхидеи. Кому пришло в голову притащить сюда эту дрянь? Похоже, меня хотят удушить еще до начала спектакля.

— Цветы от мэра, Миссис Джессика. Я думала, вам будет приятно взглянуть.

— Оставь карточку. Или что там, научный трактат? Уважаемый мистер Джонкинс любитель пространных излияний.

— Здесь стихи, мэм. Шилди протянула миниатюрный альбомчик, оправленный в белый муар с золотым факсимиле мэра Нью-Йорка.

Не удостоив внимания поэтический опус высокопоставленного поклонника, Джессика отбросила карточку на туалетный столик и, несмотря на стянутый до предела корсаж, сделал глубокий вздох. Отлично! Шуршание театрального костюма, как и прежде, подняло тонус ее измученного страхами тела. Оно встрепенулось, чувствуя власть каких-то иных законов, законов мира, рождающегося сейчас на сцене в волшебном свете прожекторов.

— В коридоре целая толпа. Мистер Портман грудью прикрывает подступы к вашей двери. Сообщила испуганная Шилди, нерешительно доставая из-за спины одинокий бутон белой розы. Этот-то цветок можно оставить тут? Уж очень его просили передать. Да он и места не займет, и стихов, разумеется, в нем нет.

Джессика взяла бутон и прижала его к щеке:

— Стихи тут совсем не нужны… Оставь меня, Шилди. Мне надо побыть одной.

— Только не забудьте выпить ваше молоко. Я специально его подогрела.

Оставив стакан перед Джессикой, она тихо вышла, крепко затворив за собой дверь.

Джессика осталась в тишине, глядя широко открытыми глазами на минутную стрелку, короткими рывками двигающуюся по бронзовому циферблату. В пышных складках лазурной тафты лежал бутон розы. Спектакль начался и ничто не могло отодвинуть момент выхода Джессики.

Сделав несколько глотков теплого молока, Джес выпрямилась в кресле и улыбнулась своему отражению. Страх уходил, отступая под натиском растущей уверенности: Джес Галл приняла вызов.

Резкий звонок и вкрадчивый голос помощника режиссера пригласили мадам Галл на сцену. Она поднялась, уронив на ковер забытый цветок, и решительно направилась через темноту кулис к свету к шквалу аплодисментов, к распахнутой в зал сцене.