Татьяна Устинова - Близкие люди

Однако вполне реальной была ее щека на его водолазке, ее руки, обхватившие его, ее ноги, тесно прижавшиеся к его ногам, и мысль о том, что она не собирается никуда бежать, и ее кожа, ее тело — она вся, молодая, стройная, живая и теплая, отделена от него только тонким слоем одежды, эта мысль вдруг взорвалась в голове, и взрывная волна потрясла и сокрушила все, что еще оставалось там целого и вразумительного.

Второго шанса не будет. Больше он не даст ей времени на размышления. Ни за что.

За локти он рванул ее к себе, закинул ее руки себе за шею, стиснул, не зная, дает ли ей дышать. Сам он дышать почти не мог.

Почему-то в этот момент он напрочь забыл о ненавистном свином рыле, которое всю жизнь не давало ему покоя. Не стало никакого свиного рыла. Исчезла неконтролируемая свинячья похоть, осталось человеческое желание, огненное и поражающее воображение, как шаровая молния.

Так же, как и от шаровой молнии, от него не было спасения и избавления. В нем можно было только сгореть.

Ингеборга слегка застонала у его уха, изумляя и радуя его, ногами уцепилась за его ноги и повисла на нем, прижимаясь всем телом.

Никогда женщины не висели на нем. Никогда.

Не висели, не прижимались, не цеплялись лихорадочно, как в кино.

— Боже мой, — прошептала Ингеборга с болезненной усмешкой и изо всех сил дернула его водолазку. Боясь отпустить ее, он одной рукой кое-как стянул водолазку.

В замутненное сознание откуда-то вползла мысль, что его тело, тяжелое, разгоряченное, большое, может только отталкивать, но вновь испугаться он не успел. Ингеборга пришла в восторг. Она гладила его, целовала влажную кожу, она даже укусила его, оставив маленькие красные отметины! Сквозь искореженное и обожженное взрывом в голове пространство он посмотрел на следы ее зубов.

Но всего этого было мало, мало… Он вдруг заспешил так, что остатки света померкли в глазах.

Одежда куда-то пропала, как будто сама по себе, и он наконец взял в ладонь ее щиколотку, оказавшуюся намного — намного! — лучше, чем во всех его эротических снах про нее.

Он гладил эту совершенную щиколотку и дышал на нее, как будто отогревая, хотя ее кожа была горячей. Она вся, с головы до ног, была горячей, как будто внутри у нее горел костер.

Почему-то ему было очень неудобно, и на миг он удивился, поняв, что его локти упираются в паркет, а Ингеборга лежит спиной на куче каких-то тряпок. Но какое это имело значение, когда он был с ней, в ней, вокруг нее, и знал, что этому не будет конца, что сейчас, вот-вот, он поймет что-то, чего никогда не мог понять, станет совсем другим — цельным, единым, всесильным, как боги, и прошлое уже не властно над ним, и ничто не властно, осталось только это, огромное, могучее, жаркое, одно на двоих — только сейчас, только здесь и только с ней.

— Паша, — сказал рядом с ним преступный, хриплый, неприличный голос, — Паш, если можешь встать, дай мне попить, а то я сейчас умру.

Павел Степанов поднял с паркета тяжелую горящую голову. На светлом дереве осталось влажное пятно от его лба. Он некоторое время бессмысленно таращился на пятно, а потом перевел взгляд на девушку, которую он всем весом прижимал к холодному полу.

— Господи Иисусе! — пробормотал он, не в силах придумать ничего более осмысленного. — Господи Иисусе!..

Она хрипло засмеялась и цапнула его за ухо.

— У тебя интересное выражение лица, — сообщила она ему, — просто прелесть. Паш, мне тяжело и очень хочется пить.

С сожалением, как будто ему неожиданно пришлось отдать чужому человеку что-то важное и личное, он перекатился на бок, но Ингеборгу не выпустил. Его собственная тяжеленная ручища поперек ее живота показалась ему самым прекрасным зрелищем в мире.

— Я не могу встать, — сказал он, не сводя глаз с ее живота, — и тебя не пущу.

Она повернула голову, так что ее нос оказался у него в подмышке, и длинно выдохнула.

— Ну и ладно, — согласилась она. — Моя смерть от обезвоживания будет на твоей совести.

Он засмеялся. Он был так счастлив, что не знал, как ему с этим счастьем быть. Он не умел с ним обращаться. Он был к нему совсем не готов.

Как правило, когда все заканчивалось, он чувствовал только стыд. Стыд и собственную слоновью неуклюжесть.

— Мы даже до дивана не дотянули, — проговорил он хвастливо.

— Не дотянули, — кивнула Ингеборга. Ее дыхание щекотало ему подмышку. — Ну и ну.

Очень осторожно он подсунул руку ей под щеку, приподнял ее голову и заглянул в глаза. Ничего страшного для себя он не увидел в этих глазах, только ласковое, удовлетворенное горячее веселье.

— Ты что? — спросила она и облизнула пересохшие губы.

Она хочет пить, а он лежит тут, как болван, на полу и не делает ни одного движения, чтобы напоить ее!..

Он вытащил руку — Ингеборга посмотрела с удивлением — и торопливо поднялся. Достал с полки высокий пивной стакан и полез в холодильник.

— Тебе боржоми или простой воды?

— Мне все равно. — Подтянув колени, она с трудом села прямо в середину тряпичной кучи, на которой все время лежала спиной, и огляделась, словно опасаясь увидеть какие-нибудь невосстановимые разрушения.

Странное дело, но никаких особенных разрушений не было.

Один из стульев валялся на боку под столом, и Ингеборга, как ни старалась, так и не смогла вспомнить, что именно они делали, когда уронили этот стул. Посреди гладкой черной поверхности обеденного стола лежал один носок, белый с коричневыми коровами, привезенный в прошлом году из Цюриха, где Ингеборга проводила отпуск. Носки были куплены в деревенской лавчонке, и мать, помнится, долго и неодобрительно недоумевала — такие вещи она не могла воспринимать даже как шутку.

Почему-то при виде этого одинокого носка с коровами на полированном черном столе Ингеборге стало очень стыдно.

Она вскочила и сдернула носок. И посмотрела на кучу одежды, валявшейся на полу.

Неужели это ее одежда?! Ее и Павла Степанова?! Неужели это она только что занималась любовью с таким самозабвением, что не помнит, как носок попал на стол, куда и как пропали ее джинсы, джемпер, лифчик, и что это за безобразная куча одежды на полу?!

— На. — Соучастник преступления подошел сзади, обнял ее и сунул ей в руку стакан. Сам он выпил два или три, поняв, что умирает от жажды, только когда увидел, как холодная вода льется из бутылки в стеклянное нутро стакана.

Она быстро и жадно выпила и попросила смущенно:

— Паш, давай унесем куда-нибудь эту кучу. Я ее стесняюсь. Или давай оденемся, что ли?

Но на это Павел Степанов был совершенно не согласен.

— Вот одеваться мы точно не будем, — сказал он внушительно. Нагнулся и разом сгреб в охапку все вещи. — Я это унесу, а ты можешь открыть воду в ванной.