Джейн Хичкок - Светские преступления

— Я не стану торопить тебя с платой, конфетка. Наверняка твоя подружка графиня не сразу сыграет в ящик. Но уж когда сыграет, не сомневайся — я напомню про этот маленький должок.

Мне едва удалось проглотить сухой ком в горле.

— Слушай, в ближайшее время тебе нужно держаться от меня подальше! Как будто мы вообще не знакомы, понимаешь? Если тебя заметят…

— Я понимаю, сладенькая, понимаю. — Олива потрепала меня по щеке и пошла к двери, но остановилась на пороге. — Ты уж извини, я не отдам тебе копию завещания. Я ее приберегу, так, на всякий случай. Мало что придет тебе в голову.

— Это мой экземпляр!

— Знаю. Ты его получишь сразу, как только расплатишься со мной. Помни, за тобой миллион. Один знакомый как-то сказал, что я всегда выскакиваю, как чертик из табакерки, когда меньше всего этого ожидаешь.

Я решительно не знала, что сказать. Олива держала меня за горло, и мы обе это понимали.

— Вот еще что, сладенькая…

— Что?!

— Маккласки сказала, что отправит мне счет на дом. На твоем месте я бы над этим поразмыслила.

Я долго следила из окна, как она идет по улице в меркнущем свете дня. Теперь уже не имело значения, откуда она взялась и куда уходила. Когда снова явится, думала я, тогда я ею и займусь.

Той же ночью я разрезала на куски костюм и шляпку и выбросила обрезки в три разных мусорных бака, в двух кварталах от моего дома и в квартале друг от друга. Было до слез обидно уничтожать дорогие, отлично сработанные вещи, но от улик приходится избавляться, и это правило превыше всего.

В общих чертах ситуация виделась мне так: очень скоро Моника получит от миссис Маккласки счет за услуги, и вся моя затея пойдет прахом — значит, придется махнуть рукой на осторожность и нанести удар немедленно.

Я уже остановилась на ротинале как на самом легком и надежном способе убийства, а теперь окончательно пришла к выводу, что не способна на насилие и просто не сумею столкнуть Монику с балкона. Я высыпала содержимое пяти пилюль в конвертик (вот и все приготовления к решительной атаке), а на другой день позвонила Монике.

— Привет, Джо! — ответила она без малейшего воодушевления.

Думаю, ей была ненавистна мысль о том, чтобы и впредь поддерживать со мной отношения — ведь с меня уже нечего было взять. Что ж, ее симпатия была мне без надобности, довольно было, если она снизойдет до меня. Приходилось снова взывать к алчности.

— Как рука? — осведомилась я в качестве прелюдии к разговору.

— Пройдет. Что тебе нужно?

— Ничего. Наоборот, хочу тебе кое-что предложить.

— Что бы это ни было, вряд ли оно меня заинтересует.

— Даже если это рубиновые подвески в тон ожерелью? Это ведь был гарнитур.

— Вот как? — послышалось в трубке после короткой паузы.

— Я их так ни разу и не надела — слишком тяжелы для моих ушей.

— Странно. Почему же ты не попробовала продать все вместе как гарнитур? Это повысило бы цену.

— Должна же я была что-то сберечь от прежней жизни! Теперь это уже не важно. Послушай, ожерелье прекрасно и само по себе, но с подвесками становится просто ослепительным.

— И сколько ты за них хочешь?

— Ничего. Это подарок.

— Неужели?

— А на что они мне теперь, скажи на милость? По крайней мере сделаю последний красивый жест в моей жизни.

— Как трогательно… — пробормотала Моника с сомнением.

Я подумала, что все это звучит не слишком убедительно, и решила добавить красок:

— Я много думала о том, что узнала тогда за ленчем: что тебе горько вспоминать то лето, потому что я тобой помыкала. Как ни тяжело это признать, я в самом деле могла — сама того не ведая — держаться с тобой не совсем на равных. Я ведь искренне верила, что богатство и положение ставят человека выше тех, кому не так повезло. Это своего рода комплекс неполноценности. Теперь-то я понимаю, что не в деньгах счастье. Все бриллианты и рубины мира не смогут вернуть мне утраченное здоровье, значит, они мне ни к чему.

— Какое здравомыслие! — воскликнула Моника фальшивым тоном.

На этот раз пауза длилась значительно дольше.

— Я к тебе больше не пойду, — сказала она наконец. — Приходи ты.

— Как хочешь. Когда?

— Ты работаешь, вот и выбирай время.

— Как насчет завтра?

— В котором часу?

— Пораньше, чтобы я потом успела на работу вовремя. Можем, как в добрые старые времена, вместе выпить кофе.

— Тогда в девять.

— Хорошо. Только утром ты все-таки позвони и подтверди, что ничего не изменилось, ладно?

Мне нужна была запись на автоответчике на случай расследования убийства Моники, чтобы можно было сказать полиции, что это она явилась инициатором нашей встречи.

Глава 34

Моника позвонила ровно в восемь. Все в порядке, можно было браться за дело. Я оделась с железобетонным спокойствием опытного киллера и в восемь сорок пять уже входила в квартиру Моники с пузырьком ротинала и конвертиком, где ждала своего часа смертельная доза наркотика. Накануне я поработала над наклейкой: придала ей потертый от времени вид так ловко, что теперь можно было разобрать только имя пациента.

У дверей на этот раз стоял не Пат, а незнакомый швейцар.

— К графине де Пасси, — бросила я на ходу.

— Миссис Слейтер? — уточнил он вслед (очевидно, Моника предупредила о моем приходе).

— Да, — сказала я не оборачиваясь.

В связи с модернизацией лифтер был упразднен, но утруждаться не потребовалось: кнопка нужного этажа уже светилась, и стоило мне войти, как лифт вознесся вверх. Я только и успела, что пару раз вдохнуть и выдохнуть.

Дверь квартиры была открыта, на пороге маячила тонкая как былинка девушка с миндалевидными глазами и черными как смоль волосами. Серое платье с белым передником было так накрахмалено, что стояло колом и к тому же было ей великовато. Девушка робко улыбнулась и тотчас отвела взгляд, а пропуская меня внутрь, от застенчивости совсем спряталась за дверью и пролепетала: «Por favor, señora!» — таким испуганным голоском, словно боялась, что я ее ударю. Я еще раз прошла по квартире, которую теперь едва узнавала.

У двери спальни горничная остановилась, робко подняла кулачок и тихонько постучала.

— Condesa! Condesa! (Графиня! Графиня!)

— Pase! (Войдите!) — раздалось из-за двери.

Девушка отступила, давая мне дорогу, потом проследовала за мной в спальню. Жемчужно-серый свет пасмурного апрельского утра струился из окон. В отличие от других помещений спальня осталась в точности такой, как я ее помнила: желтые шелковые гардины, кровать с балдахином, кресла с гобеленовой обивкой, комод работы Якоба, обюссонский ковер, туалетный столик, множество фарфоровых безделушек — все было на своих местах. Это поражало тем сильнее, что в остальной части квартиры от прежнего интерьера не осталось камня на камне и бездушный минимализм заменил пышность Старого Света.