Людмила Бояджиева - Уроки любви

— Ой, что вы наделали, все руки в крови! — Ужаснулась «певица», принимая цветы. Острые шипы поранили его пальцы. — Возьмите платок… — Она полезла в кармашек, забыв, что одела другое платье, смутилась, да так и застыла, не в силах оторвать глаз от лица Алексея.

— Господа, господа, это неприлично! Мы не в театре. А ты, Алексис, не Герман. Пойди, умойся, чтобы не пугать кровопролитием дам. А сиделку Зося к себе зовет. Сестрица не знала. что здесь заварится такая каша и не потрудилась спуститься.

Крепко сжав локоть Насти, Вольдемар утащил ее в кабинет отца, а оттуда в темный сад. Он отличался высоким ростом и отцовской статью, но к восемнадцати годам приобрел дородность и повадки зрелого мужчины. В его нагловатых интонациях, манере делать бесконечные наставления было нечто отталкивающее, как и в полных, вечно трущихся друг о друга ляжках, в падающих на лоб прямых слипшихся прядях.

— Куда ты тянешь меня, отпусти! Я ведь могу ударить! — Предупредила Настя, следуя за молодым хозяином.

— Не ударишь. И не убежишь. Это уже не игры в детской, мон шер ами. Изволь-ка заметить, я зрелый мужчина. А ты — у моих родителей нахлебница. Стало быть, я твой хозяин. — Кричал Вольдемар, брызжа слюной.

Прижавшись спиной к шершавому стволу каштана, Настя выжидала, пока пройдет гнев вспыльчивого барчука.

— Я ведь хотел все по-хорошему, кошечка моя. — Вдруг заканючил он. — У меня деньги есть, я добрый. Что захочешь — все подарю… Только позволь обнять тебя, как он там, у моря… Я видел, все видел, ты была голая, а Ярвинцев… — Не договорив, Вольдемар прижался к девушке, впиваясь губами в ее шею. Настю передернуло от влажных, липких поцелуев и неловких рук, лезущих за корсаж. Согнув колено, она сильно оттолкнула распалившегося увальня и бросилась в кусты. Хруст веток, сопение и ругательства неслись ей вслед.

Не помня себя от волнения, Настя бежала к сеновалу. Она должна была предупредить Алексея, что их свидание не состоится из-за гнусного, шпионящего за ними слизняка.

Поляну с крытым соломой овином заливал яркий свет луны, словно на сцене в опере «Русалочка». Не хватало лишь мельничного колеса. Зато вместо сумасшедшего мельника девушку ждал ее рыцарь — в распахнутом на груди мундире и ловко обтягивающих бедра форменных рейтузах.

— Счастье мое, милая, я так ждал тебя! — Алексей обнял бросившуюся ему на грудь Настю.

— Погоди, погоди, Вольдемар выследил нас днем у моря. Он ревнив и очень зол. — Пыталась она уклониться от алчущего поцелуя рта. Но их губы встретились и слились надолго в ослепляющей, граничащей с безумием страсти.

«Будь что будет…» — звенела где-то далеко, в замутненном сознании отчаянная мысль — Настя перестала сопротивляться и соображать что-либо. Пробравшись в овин, они упали на покрытую мешковинами солому, торопясь сорвать друг с друга ненужную одежду.

— Так вот ты такой! — прошептала Настя, гладя ладонями юное, крепкое тело. — Кажется, я всегда знала это тело — все-все, до последнего волоска, до самой маленькой жилочки. И всегда хотела принадлежать тебе. Только тебе.

— Обними меня, что есть силы, любовь моя и не отпускай, если буду хрипеть и задыхаться — это самые сладкие хрипы… — Задыхаясь, шептал Алексей.

— Кто здесь? — Раздался грозный баритон и поднятый над головой Якова Ильича фонарик осветил обнаженных любовников. — Анастасия?! Алексис? Боже! — Он закрыл ладонью лицо и отвернулся. — Какой страшный позор! Мерзость, мерзость…

— Ах, папа! Я-то был уверен, что сюда забрались воры — уже в трех дачах сараи спалили. — Виновато промямлил Вольдемар. — Пойдемте лучше в дом. В вашем возрасте такие потрясения!..

— В каком еще таком возрасте?! — Гаркнул господин Лихвицкий, погасив фонарь. — Идиот, сопляк!

Глава 5

…Слушая пение Настеньки, Яков Ильич блаженствовал. Он благодарил судьбу, приведшую десять лет назад в его дом нищенку с босоногой девчонкой. Девчонку выходили, словно барыньку, и вот теперь она — лучший цветок в этом щедром на красоту южном городе. «А поет! А манеры, а ресницы, а все прочее! — Думал, млея от предвкушения удовольствия Лихвицкий. — Вот что значит добро, христианское добро. Выгони я тогда погорельцев, остался бы с мадам Шамбри — вульгарной шлюхой, крашеной хной. А теперь — вырастил благоуханный плод для удовлетворения своих эстетических фантазий, как говорится, собственными руками… Да и она, похоже, без ума от меня. Глаз не поднимает».

В столь приятных мечтах, витавших вокруг уютного домика, снятого для Анастасии где-нибудь в цветущем приморском переулке, куда, незамеченный никем, станет регулярно подъезжать наемный экипаж с изящным. стройным господином, пребывал Яков Ильич до сего ужасающего момента.

— Мерзость, гадость, пошлость! — Восклицал господин Лихвицкий, размашисто шагая к дому. — Следует немедля, да, немедля, — пресечь разврат! Бедная моя Софи — пригреть в своем доме девку!

— Не понимаю вас, папа! В чем мораль? Девчонка — приживалка, быдло. Ярвинцев — дворянин, офицер. Он молод, горяч! А она совсем недурна… Вы не заметили — Анастаси превратилась в такой розанчик! И, знаете, этот голос — шикарно! — «Успокаивал» отца Вольдемар.

— Розанчик?! Ты что, тоже туда? К розанчикам потянуло? Так скажи, — я вывезу тебя в «веселый дом», чтобы специальные девочки тебя, молокососа, всему обучили. А уж девушками пусть займутся другие.

— Анастасия — девушка?! — Гнусно ухмыльнулся Вольдемар. — Шутить изволите.

— Не сметь! В моем доме — не сметь! — Взвизгнул господин Лихвицкий, замахнувшись на сына. Подоспевшая на шум супруга удержала поднятую руку.

Выслушав все, Софья Давыдовна напоила мужа успокоительными каплями и уложила спать. А затем вызвала к себе управляющего.

— Ну что, голубчик, все разъехались? — Она поправила на груди кружева изящного пеньюара.

— Точно так-с. Все. Посуды изничтожено рублей на тридцать. Это по первым подсчетам. Пуделя мамзели дверью защемили — завтра надобно к ветеринару вести, если не издохнет к утру. Ковер свечой прожжен, ваш любимый, с павлинами. Ну. и прочие мелкие непотребства. Завтра доложу точную цифру причиненного урону.

— Спасибо, Захар Трофимыч… Только вот еще одно щепетильное дельце… Тебе скажу — знаю, ты человек серьезный — рот на замке держать станешь. Речь касается репутации девушки, — Анастасии Климовой, проживавшей у нас с младенчества.

— Барышниной Насти?

— Мой супруг нынче застал ее за прелюбодеянием. Такое не может больше иметь места в моем доме. А подобной девице не следует проживать в содружестве с моей дочерью… Посему — устрой так, чтобы утром и духу ее не было — ни самой, ни матери ее, прачки… Дашь им вот это. — Барыня протянула управляющему кошелек. — Здесь на первое время для обзаведения хозяйства хватит. Второе, вот с сего листка Анастасия Климова должна своею рукой переписать письмо, кое будет доставлено барышне. — Софья Давыдовна пододвинула листок сочиненного ею послания, в котором Настя просила у Зоси прощения в своем грехе — она-де воспылала безумной страстью к певцу, и уехала с ним на судне в чужие края.