Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости

Никоненко стиснул зубы.

Об Алине думать нельзя.

Куда он мог отвезти Суркову, чтобы успеть к началу совещания и не возбудить ничьих подозрений?

Какие-нибудь близлежащие бомжатники — коридоры теплотрассы, коллекторы, оставшиеся с войны бомбоубежища.

Это можно быстро проверить, благо есть майор Булкин, знающий всех московских бомжей.

Это было Алиной Латыниной.

Это был не скальп индейца, а именно Алина.

Маруся потолкала ее в бок, пытаясь определить, жива ли она. Слезы лились по Марусиному лицу, падали на Алину, которую она тянула за руку.

За что? Господи, за что?!

Руки были холодными и вялыми. С пальца на палец перетекали бриллиантовые ручейки.

— Ты жива? — спрашивала Маруся, и слезы капали у нее с носа.

Она так и не поняла, жива ли Алина, но она поняла, что должна тащить ее туда, куда уходили трубы, в конце которых теплилась слабая надежда на спасение. Живую или мертвую, одну ее Маруся оставить никак не могла.

Она обняла ее и попыталась приподнять, но не смогла, только заскулила от отчаяния и оттого, что в животе стало больно и горячо.

Ей нельзя умереть от потери крови. У нее на руках Алина, которая не выберется самостоятельно, а если они погибнут обе, Федор останется сиротой.

Сирота казанская.

Хоть бы кто-нибудь им помог.

Ну хоть кто-нибудь! Чуть-чуть, совсем немного. А дальше они сами.

Справятся. Им не привыкать.

Маруся ухватила Алину под мышки и потащила. Кровь лилась по животу и стекала по ногам.

— Во! — радостно сказал молодой заросший щетиной мужик в зеленой куртке, надетой почему-то поверх подрясника. На голове у него была замызганная лыжная шапка, а под глазом лиловый и желтый синяк. — Вот тут она и останавливалась, машина. Иностранная такая, серая. Точно говорю, Петр Петрович. Вы меня знаете. Миша-Божье-Слово вас не обманет.

— Ну что? — сказал Никоненко майор Булкин Петр Петрович. — Вон он, лаз. Я оттуда сто раз гопоту гонял. Полезешь?

— Полезу.

Никоненко стащил с плеч куртку и бросил в мокрый снег. Майор с удивлением посмотрел на куртку, подобрал и положил на капот “жигуленка”.

— Ты что, Игорь Владимирович? Не в себе?

— В себе.

Ремни пистолетной сбруи давили на плечи. Он носил оружие много лет, и никогда ему не мешали ремни, а сейчас вдруг стали мешать.

Если он здесь никого не найдет, времени у него совсем не останется.

Если он найдет трупы, времени у него будет сколько угодно.

— Выход только один?

— Не-е, еще есть. На той стороне колодец, тоже можно вылезти, и вон за тем домом. Там недавно бетонными плитами завалили, но все равно протиснуться можно. Там Зинка-Плесень с осени живет.

— Да что ты врешь! — сказал майор Булкин и почесал бровь. — Зинка на Курском живет!

— Не-е, Петр Петрович, здесь она живет. Она на Курском промышляет, а живет здесь. Чика, тот давно в церкву перебрался, он у них теперь самый большой начальник, вроде как вы.

Никоненко не слушал, оглядывая серый от грязной воды и сугробов двор, но ненужные слова лезли в череп, застревали в нем, мешали соображать.

Значит, выходов еще два. Машина останавливалась здесь.

— Ты не видел, он никого из машины не вытаскивал?

— Да я не смотрел, — сказал Миша-Божье-Слово, шмыгая мясистым носом, — чего мне смотреть-то? Я ж понимаю, что такая машина сюда просто так не заедет. Я погляжу, а мне потом по башке. Или вы, или тот, кто на машине приехал. Я ведь ни от кого не прячусь, все знают, где меня найти можно. Так что ни к чему мне.

— Вот если б поглядел, я бы тебе, как в Библии, разом тридцать три греха списал, — взглянув на капитана, назидательно произнес майор Булкин.

— Дак откуда ж я!..

Дернув, Никоненко достал из кобуры пистолет.

— Петр Петрович, ты бы пошел к тому лазу, где твоя Зинка-Плесень живет. А гаврика у колодца поставь. На всякий случай.

Майор пожал плечами.

Прилаживаясь к ставшей неудобной кожаной перевязи, Никоненко дернул шеей. Ноги вязли в ноздреватом снегу, записанном людьми и собаками.

Черный зев подземелья был прямо перед ним. Там было темно, как будто оттуда начиналась дорога в преисподнюю.

— Может, с тобой пойти? — спросил сзади майор Булкин.

— На ту сторону иди, Петр Петрович. Здесь я сам.

Шум улицы отрезало сразу, как ножом. Глаза быстро привыкали к темноте. Цементный пол, цементный потолок, цементные стены. По стенам трубы. Что за трубы? Почему так много? Куда ведут?

Коридор повернул, и стало совсем темно. Он постоял, привыкая. Только впереди и как будто слева колыхалось что-то неясное, как разбавленное чернильное пятно. Свет? Откуда там свет?

Он двинулся вперед, пригибаясь все ниже, потому что потолок стал прижимать его, и в середине размытого чернильного пятна увидел темную бесформенную кучу.

Труп? Груда тряпья?

Он зажег фонарь. Желтый конус выхватил из мрака кусок цементного пола и гору каких-то тряпок. Никоненко присел и потянул что-то тяжелое и мокрое. Женское пальто, явно не позабытое здесь Зинкой-Плесенью, подругой майора Булкина.

Все правильно. По крайней мере кто-то из них — Алина или Маруся — здесь был.

— Маша! — позвал он осторожно, и каменное эхо следом за ним прошипело презрительно “аша”. — Маша!

Откуда-то спереди, где потолок был еще ниже, послышался шорох и странный писк, не похожий на крысиный.

— Маша! — повторил он и на четвереньках быстро пополз вперед. Адреналин совсем разбух в горле, в ушах, в голове, мешая дышать и видеть.

Еще чуть-чуть. Пять метров. Три. Один.

Он нашел их в глухом цементном кармане. Фонарь равнодушно выхватил из мрака концлагерные детали — грязные заголившиеся женские ноги, бурые пятна крови, перекошенные рты и немигающие глаза. В них не было ничего похожего на жизнь. Только огромный, вязкий, безысходный ужас.

— Маша, это я, — сказал он чужим от адреналина и ненависти голосом. Глаза мигнули. Он положил фонарь на пол. — Маша, не пугайтесь, это я, все уже кончилось. Она жива?

Пальцы независимо от него быстро и толково обследовали Алину. Пульс был, наполненный и ровный. Жива.

— Маша, давайте выбираться отсюда, — попросил он, — можете? Или позвать кого-нибудь? Маша!

— Да, — сказала она. — Могу.

Он волоком дотащил Алину до пересечения каких-то коридоров, а потом взвалил на плечо, как мешок с тряпками. Марусю он толкал перед собой, все время опасаясь, что она упадет. За ней тянулся неровный кровавый след, и дышала она все тяжелее. Капитан весь покрылся холодным потом. Ненависть стремительно сгущалась в голове.

Совещание он уехал проводить, мать его!.. Девок оставил на потом — еще успеет добить, а выбраться отсюда они точно никак не смогли бы.