Анастасия Вербицкая - Дух Времени

I

Молодые вернулись из Киева, очарованные его каштановыми аллеями и соловьями, певшими всю ночь, так что даже спать было невозможно. С вокзала они проехали прямо на дачу.

Вернее, это был целый дом, с чудным сосновым парком, с роскошным цветником и двумя фонтанами. Анна Порфирьевна обожала природу. Жила она на даче всегда с апреля по октябрь.

Когда Тобольцев провел жену на огромную террасу и перед ними дивными красками заиграл цветник, Катерина Федоровна даже руками всплеснула. Никогда не видела она такой роскоши даже издали. Она опустилась на колени перед клумбами роз remontante[174], высаженных в грунт, целуя их и пряча лицо в их лепестки.

– Я не думал, что ты так любишь цветы! – сказал Тобольцев.

– А я разве думала? – засмеялась она. – Мне в прошлом не то чтоб заботиться о розах, вздохнуть было некогда… А бедная мама никогда не слыхала, как поют соловьи…

Анна Порфирьевна тотчас же приказала садовнику срезать цветы.

– Неужели это я буду здесь жить! – крикнула «молодая», входя в огромную, светлую комнату с двумя итальянскими окнами.

– Маменька, вы отдали ей вашу любимую комнату? Зачем вы себя лишили комфорта?

– Пустяки какие! Я угловую взяла. Мне там удобнее.

– Тебе нравится мебель, Катя? – спрашивала Лиза.

– Все она… все она, – вмешалась свекровь, – я только одобряла…

Бледно-лиловые ирисы с нежной зеленью на молочно-белом кретоне ласкали глаз. Того же тона был светло-зеленый ковер с бледно-лиловыми цветами. Вся мебель была мягкая, будуарная, и с ней красиво гармонировали письменный стол, белый, лакированный, с сукном цвета гелиотроп, и такой же огромный зеркальный шкаф.

– Камин! – крикнула Катерина Федоровна.

– И кушетка, о которой ты мечтала, – засмеялся Тобольцев.

Катерина Федоровна оглядывалась с блаженной улыбкой. Экран у камина был японский. По розовому небу летели бледно-голубые ибисы. Туалетный стол был задрапирован тем же кретоном. Лучше всего было овальное зеркало в драгоценной фарфоровой раме.

– Маменька! – У Тобольцева голос дрогнул, и он горячо поцеловал руку матери. – Какой фарфор, какой дивный рисунок!

Словно во сне, Катерина Федоровна подошла к туалетному столу, но тут у неё задрожали губы… Прошлый год, в квартире графини, она мельком увидала уголок её нарядной спальни: гранатового цвета шелковое одеяло, красный ковер во всю комнату и прибор баккара[175] у зеркала. Луч солнца ударял в граненые бело-красные флаконы и словно зажигал в них огни. Этот изящный утолок чужой и недоступной для неё жизни не раз вспоминался ей потом… О, насколько здесь все было элегантнее и богаче!

Тобольцев открыл один из флаконов, и запах её любимых ландышей наполнил комнату. Все было предусмотрено до мелочей. «Это все Лиза, – поняла она. – И всё это отныне мое!..» Молча подошла она к свекрови и крепко поцеловала ее, потом Лизу.

– И когда это вы все успели? – расхохотался Тобольцев. – Чисто по волшебству! Вот так заговорщицы!

Из этого очаровательного будуара одна дверь вела в спальню «молодых», утопавшую в кружевах, оттуда в ванную; другая в «салон» Катерины Федоровны.

– Боже мой! Что это? – крикнула она, останавливаясь на пороге.

Посреди огромной комнаты, залитой солнцем, с блестящим дубовым паркетом, стоял весь белый трехтысячный рояль Эрара[176]. В углу белый же под лак шкаф-библиотека с нотами Катерины Федоровны, переплетенными заново в белый сафьян с золотым тиснением. Мягкой мебели и ковров здесь с умыслом не было. Легкие белые стулья с бледно-голубыми атласными сиденьями чинно стояли по стенам. Чудная старинная люстра спускалась с потолка. В другом углу белела кафельная печь. Больше ничего. Это был храм, ждавший своей жрицы…

Слезы брызнули из глаз Катерины Федоровны. Она горячо и стыдливо обняла взволнованную свекровь.

– Я просто очнуться не могу! Рояль Эрара… Я его сразу по форме признала… Мне даже и сны такие никогда не снились!

– Куда цветы прикажете поставить? – спросил садовник, босиком стоя на пороге с двумя фарфоровыми вазами в руках, полными чайных и алых роз.

– Туда, на камин, – сказала Анна Порфирьевна.

– Ах, как жаль! Зачем? – крикнула «молодая».

– Мне для вас ничего не жаль! – задушевно ответила свекровь.

Вазы были одного рисунка с рамой зеркала и туалетным прибором. Тобольцев залюбовался ими.

– А вот это твой кабинет!.. Извини уж, как умели…

Комната в два окна, квадратная и уютная, примыкала к салону и заканчивала собой один угол фасада. Глухая стена отделяла его от половины Анны Порфирьевны. Вторая дверь вела на верхнюю террасу, всю в виноградной зелени. Кабинет был весь из темно-оливкового с белыми ирисами кретона, с темным ковром, дубовым письменным столом и огромной «библиотекой». «Здесь я отлично устроюсь на ночь», – подумал Тобольцев. Ему бросилось в глаза, что портрет Шекспира стоит на своем месте, а головки Лилей нет. И вдруг им овладело странное беспокойство.

– А вот тут мы будем чай пить, – сказала жена его, выходя на террасу.

«Апартаменты самой», как говорила Фимочка, состояли из четырех комнат: угловой – теперь спальни, затененной огромными липами и всегда прохладной; из большой гостиной; комнаты Федосеюшки в два окна и гардеробной, помещавшейся наверху, в башенке, где хозяйка устроила себе ванну.

– Мы вас, маменька, совсем урезали. Даже совестно…

– Зато у меня терраса лучше вашей!

Действительно, дверь из гостиной выходила на террасу удивительной красоты. Дикий виноград буйно окутывал её со всех сторон. В углах стояли белые колонки с цветами в вазонах. В тени финиковой пальмы виднелся элегантный chaise-longue[177], рядом маленький столик. Тут же в фарфоровом вазоне чудная белая лилия на высоком стебле распускала свой бокал. Посредине стоял стол для чаепития и легкая садовая мебель. Запах нагревшейся хвои шел от окружавших дачу сосен и пихт.

– Какая прелесть! – крикнула Катерина Федоровна, любуясь лилией. – В первый раз вижу такой цветок!.. Лиза, знаешь?.. Ведь он похож на тебя!..

Все засмеялись. Лиза вспыхнула.

– Покажи теперь, как ты устроилась, – сказала «молодая», гладя её руку. – Наверно, восхитительно!

У тебя такой вкус!

Они спустились вниз. Общая столовая занимала весь парадный фасад, и широкие двери выходили на террасу и цветник. Направо были четыре комнаты для Капитона и его семьи; слева от столовой общая гостиная, при ней зимний сад. К нему примыкала комната Лизы, имевшая один выход в гостиную, через зимний сад, и наглухо запертая из коридора. Рядом за стеной, особняком, спальня с двухспальной кроватью, где, собственно говоря, жил один Николай. У Лизы тоже была своя терраса, выходившая в пустынный утолок парка, отрезанный от общего сада густой аллеей лиственниц. Там же был разбит второй цветник и журчал фонтан. Это был полный поэзии и одиночества мирок. Видеть этот уголок сада можно было только из одного пункта: сверху, из окна башни. Оттуда был виден и весь парк, словно из обсерватории. Но об этом долго никто не догадывался… Тень от лиственниц не давала солнцу проникнуть в комнату Лизы. В оранжерее распускались олеандры, с их одуряющим запахом горького миндаля, алели как бы налитые кровью бегонии, и пышная бледно-розовая азалия гордо красовалась своей шапкой. Финиковые пальмы и латании[178] дремали в душном воздухе теплицы, а столетняя агава цепляла проходивших терниями на жирных, сочных листах. Эта близость тропических растений, живших рядом своей таинственной жизнью, придавала что-то экзотическое странной комнате Лизы. Впечатление усиливалось от обстановки. Мебель была новая, в стиле moderne, с неожиданными изгибами и капризными линиями в контурах стульев, кушеток; столов, шифоньерок, совершенно не похожих на обычные стулья и кушетки. Все было здесь индивидуально, художественно и загадочно с первого взгляда, как будто всё это снилось… Ни один рисунок не повторялся, и, тем не менее, все гармонировало между собой. И разбросана мебель была как-то капризно и неожиданно по бледно-зеленому плюшевому во всю комнату ковру, похожему на лужайку майской травы. Мебель была белая, лакированная и в тон ковру обитая бледно-зеленым шелком. На мраморных стройных колонках по углам, в вазах бледно-зеленого хрусталя умирали чайные розы. За японской ширмой пряталась низкая и широкая кровать, с бледно-зеленым одеялом и кружевными накидками. Перед камином стоял экран, такой же как наверху. С потолка спускался китайский фонарь с разрисованными стеклами. Обои были бледно-зеленые, а рамы на портретах белые. И вся обстановка была строго выдержана в двух цветах: зеленом и белом. Пахло розами и миндалем. Было прохладно.