Наталия Костина - Все будет хорошо

— Можно мне вашу газетку почитать?

— Берите, молодой человек. — Толстяк вежливо пододвинул к нему разрозненные листы.

Кашуба принялся было читать, но тут же с сожалением положил газету обратно — сплошные экономические прогнозы, биржевые сводки и все в таком же духе. Толстяк покосился, но ничего не сказал. Кашуба сидел, изнывая от полной неизвестности и безделья, к которому не привык; мужик наверху спал, а толстяк с упоением читал свои биржевые новости, не обращая ни на кого внимания. Часа через три дверь снова распахнулась и ввели Пинчука. Тот сиял, как именинник, и сразу кинулся к толстяку. На этот раз он не шептал, а довольно громко объявил:

— Спасибо, Аркадий Борисович! С меня причитается! Выпускают пока под подписку. Но я думаю, что… — Тут он снова понизил голос, а толстый Аркадий Борисович довольно внятно проговорил:

— Держитесь той линии, Саша, что я вам советовал. И адвоката обязательно, обязательно… — Он скороговоркой назвал длинную фамилию. Виктор, как ни вслушивался, не разобрал и обиженно отвернулся.

Плечистый между тем быстро собрал вещи и ушел. Дверь за ним захлопнулась, и они остались в камере втроем. Виктор сидел, глядя в пространство и размышляя, почему же за ним до сих пор не приходят.

— Извините, — обратился он к толстяку, — а вы не знаете, за что он сюда попал? Ну, который сейчас ушел? Пинчук, кажется?

— Молодой человек. — Толстяк отложил газету и скептически прищурился на него маленькими глазками. — Я же не спрашиваю, за что вы сюда попали?

— А ты спроси! — Мрачный мужик на верхотуре вдруг сел, стащив с головы свой пиджак. — Ты спроси! А то все: шу-шу-шу, шу-шу-шу! О Господи! — Он сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. — Сил моих больше нет. Счас сам попрошусь и все подпишу. Два года я ее, стерву, умолял! На коленях стоял! Два года! Два года я ее каждый день убить хотел! Два года! И убил, — добавил он с каким-то упоением. — Все подпишу, к чертовой матери. Сил больше нет тут сидеть.

— Что вы, Алексей Иванович! — Толстяк даже всплеснул полными ручками. — Что вы такое говорите! Как это — подпишу? Что вы два года убить хотели, подпишете?

— Подпишу, — решительно заявил сверху мужик, которого толстяк назвал Алексеем Ивановичем.

— Это же самоубийство! — Толстяк с хрустом сложил свою толстую газету пополам. — Вы хоть это понимаете? Вы подумайте, что вы делаете, Алексей Иванович! Одно дело — убийство в состоянии аффекта. Крим пассэ, так сказать, преступление страсти! Отсидите немного, будете себя хорошо вести и выйдете через пару лет, а то и через полгодика по амнистии какой-нибудь. А другое — «два года хотел». Это уже с заранее обдуманным намерением! Это же статья какая, Алексей Иванович! Это ж от звонка до звонка! На что вы себя обрекаете! Вы же голову на плаху кладете!

— Я бы ее, суку, еще раз убил, — мрачно заявил Алексей Иванович.

Толстяк буквально онемел, а потом шепотом сообщил Кашубе:

— Он жену с любовником зарезал. Двадцать семь ножевых ранений. И это только у жены!

Мужик вдруг снова улегся и закрыл голову пиджаком. Виктор сидел молча, переваривая услышанное. Толстяк все осуждающе покачивал головой и закатывал маленькие глазки. Потом снова потянулся к своему чтиву.

— Извините, Аркадий Борисович. — Виктор вдруг решительно встал и пересел на койку толстяка. — Вы меня не проконсультируете?

— Витя, Витя, — осуждающе шептал Аркадий Борисович, — ну что вы как маленький, ей-богу! Зачем вы их покупали, пистолеты эти! И сколько! Это же незаконное хранение оружия! Криминал! Статья! — Он сокрушенно покачал лысой блестящей головой. Лишь по краям обширной прогалины слабо кудрявилась неопределенного цвета поросль. — Молодость! Романтика! Я все понимаю. — Он положил второй подбородок на жирную грудь и прикрыл глаза. — Детство без игрушек. Наверное, и без отца…

— Без отца, — подтвердил Кашуба. — Мать только у меня, инвалид второй группы. В деревню переехала четыре года назад. Тетка домик ей отписала. Огород там у нее, свиньи… — Виктор, промолчав больше суток, теперь испытывал потребность выговориться.

— Это очень хорошо, очень хорошо, — зашептал толстяк. — Не то, конечно, хорошо, что вы, Витя, без отца выросли, нет, Боже упаси! Но то хорошо, — продолжал он, — что вы у матери один. Вы ведь один?

— Один, — подтвердил Кашуба.

— Прекрасно! Прекрасно! Так вот. Вы один, мать инвалид второй группы. Вы — единственный ее, так сказать, кормилец. Вас, наверное, и в армию не призывали?

— Не призывали, — подтвердил Виктор. Аркадий Борисович расцвел.

— Замечательно! Замечательно! Единственный кормилец в семье. Тяжелое детство. Матери было не на что купить вам игрушки. В армию вас тоже не взяли, хотя вы рвались послужить отчизне. Так?

— Так. — Кашуба неопределенно пожал плечами.

— Вот! Вот! — Пух вокруг лысины Аркадия Борисовича воспарил. — Вы, уже повзрослевший, но в душе такой же ребенок, как и раньше, покупали себе игрушки и играли в этом своем подвале. Никому не делали плохого. Просто играли! По голове вас никогда не били? — поинтересовался толстяк.

— Боксом занимался, — пожал плечами Виктор. — Так как же не били?

— Очень хорошо! Очень хорошо! Толковую психиатрическую экспертизу! Да! Да! У хорошего адвоката зал будет рыдать! Отделаетесь условным сроком, это я вам говорю, Аркадий Борисович! — Толстяк потирал руки. — Вы ведь по живым людям никогда не стреляли, правильно?

— Да вроде нет, — с некоторым сомнением в голосе подтвердил Кашуба. — Только по мишеням, к-хм. — Он неожиданно закашлялся. — Курить так хочется, сил нет! Они деньги у меня нашли, — сказал он, понижая голос.

— С ними можете попрощаться. — Толстяк загнул вниз уголки губ. — При любом, так сказать, даже самом благоприятном стечении обстоятельств их вам не вернут. Издержки, так сказать, пенитенциарной системы.

Ладно, черт с ними, с деньгами, главное сейчас, чтобы мать поскорее приехала из этой своей деревни и наняла адвоката. Всех денег они все равно не нашли. А вот подвал! Дурак, дурак, сам им свет еще включил! Делал вид, что ничего не боится. Еще раз помянув недобрым словом эту «старую курицу», бабку Полину, он несколько успокоился. Этот Аркадий Борисович, похоже, большой дока. Интересно, он-то за что здесь сидит?

Между тем день совсем уже склонился к закату. Снова принесли баланду, а за Виктором так никто и не пришел.

На этот раз он сам съел свою порцию, к неудовольствию хмурого Алексея Ивановича, который, выхлебав быстро все из своей миски, безучастно отправился наверх. Кашуба все посматривал на двери. Наконец он не выдержал.